Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Питер Койот, актер-любитель и основатель «Диггеров» – анархистской группы, бесплатно раздававшей еду, лекарства и предоставлявшей жилье бродягам, наводнившим Сан-Франциско, – писал: «Наркотики стали экспериментом по расширению границ собственной личности: они давали возможность проверить, какие из наших ограничений реальны, а какие внушены нам обществом… Причащение ЛСД совершалось повсюду». Новое поколение искателей истины провозглашало святым все без изъятия. Лири призывал создавать собственные религии на основе сакраментального потребления марихуаны и психоделиков.[709]

15 августа 1969 года около полумиллиона людей собрались в Вефиле, штат Нью-Йорк, на «самую крупную вечеринку ХХ века». Фестиваль в Вудстоке стал предельным воплощением эпохи. «Психоделические наркотики не просто превратили Вудсток в святую трясину, сочащуюся кислотой, – они определили собой и звучание его музыки». Вудсток быстро приобрел культовый статус и окончательно утвердил новые ценности молодого поколения: мир, любовь, свобода, духовность, секс, наркотики и рок-н-ролл – все слилось в единый поток, что позже был назван контркультурой. «Скоро об этом заговорили, как о новой религии: любители музыки сделались искателями истины, рок-звезды – пророками, а наркотики – чем-то вроде волшебной палочки», – писал репортер из журнала «Лайф».[710]

1970-е стали золотым веком марихуаны, в которой многие видели большой духовный, медицинский и коммерческий потенциал. Еще одним «маленьким секретом» для многих стал кокаин. «Большая часть рок-групп в Сан-Франциско плотно сидела на кокаине», а Джонни Кэш записал в 1969 году свой «Кокаиновый блюз». Однако кокаин был, прежде всего, сексуальным стимулятором, и его редко наделяли какими-либо метафизическими достоинствами.

О закате психоделической эры возвестил знаменитый «роман в стиле гонзо» Хантера С. Томпсона «Страх и ненависть в Лас-Вегасе». Томпсон был далек от того, чтобы расписывать метафизические достоинства наркотиков – скорее, он видел в них «фармакологический эквивалент нитроглицерина». Как писал один обозреватель, «[эта книга] прозвучала похоронным колоколом для того подхода к психоделикам, что исповедовал Лири – возвышенного и благочестивого, с восседанием на ковре и слушанием персидской музыки. В книге Томпсона мы не встретим людей, которые приняли ЛСД и увидели бога: это книга о выживании, о борьбе с безумием, о том, как наркотики порой опасно и безнадежно помрачают разум – о темной стороне психоделиков, о которой люди в те времена старались не упоминать».[711]

Последние десятилетия ХХ века принесли новые перемены в практике наркопотребления, прежде всего среди молодежи, – в моду вошли наркотики, продуцирующие чувства близости и взаимопонимания. Такие вещества, как прозак и эмпатогены, например МДМА (экстази), получивший выразительное прозвище «пенициллина для души», порождают чувство «единства» не столько с природой или божеством, сколько с другими людьми, в том числе и совсем незнакомыми. На многолюдных «рейв-пати» молодые люди принимали экстази – и, по описаниям, переживали нечто среднее между психотерапевтическим сеансом, массовым катарсисом и племенным ритуалом. «Экстази стал для этого поколения способом отделиться от мира, выгородить в нем свой собственный уголок, где Правит Любовь». Именно экстази Теренс Маккенна назвал «таблетками для счастья».[712]

Эстетика и мораль

На протяжении всей своей книги Теодор Роззак остается критическим наблюдателем: для него проблема в том, что психоделики не остались просто попыткой достичь новых форм знания и опыта. Наркотики сделались самоцелью, наваждением, отвлекающим людей от поиска истины. Быть может, они и предлагали новый образ жизни – «экстатическую жизнь», выражаясь словами Тимоти Лири, – но этой новой жизни явно не хватало рефлексии. Не стоит забывать и замечание Николаса фон Хоффмана, что психоделики породили «величайшую криминальную историю со времен сухого закона».

Заканчивая свой анализ контркультуры, Роззак ссылается на «социологию визионерства» Пола Гудмана, в особенности на его идею, что критерий психического здоровья – морально-эстетический, что цель жизни в том, чтобы достичь «морально-эстетического спокойствия», подобного естественному состоянию детей, дикарей, поэтов и влюбленных, «умеющих забывать о себе и жить настоящим мгновением». Гудман воображал себе некий утопический коммунитаризм, с «децентрализованными и эластичными» сообществами, допускающими неизбежные человеческие ошибки и слабости, однако и позволяющими людям любоваться достижениями друг друга; цель таких сообществ – избежать «коллективного одиночества, или одиночества в толпе».