Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Георге симпатизировал символистам, а в частности разделял их убеждение в том, что наука не улучшила мир, но обеднила, сведя все к тому, что можно измерить и просчитать, удалив из него саму возможность трансцендентного смысла. Для символистов природа была лишь оболочкой, за которой скрывалась невидимая реальность, такая реальность, к которой в виде привилегии получают доступ поэты. Нортон пишет: «Слова стихотворения действуют скорее как своеобразный проводник, который позволяет не столько насладиться изображенными вещами или даже эмоциями, которые они пробуждают, но каким-то необъяснимым способом стихи дают духовно настроиться в лад с видением поэта и, в итоге, встретиться с тем, что называют, скажем, «Идеей», «Бесконечным» или «Абсолютом». И именно поэт и только он может создать условия для такой встречи».[285]

С расстояния, находясь во втором десятилетии XXI века, само представление о «привилегированном» доступе поэта к чему бы то ни было противоречит всему духу постмодернистского постколониального демократического мира, но если мы хотим глубоко понять цели и значение Георге, нам надо перенестись в прошлое, где – как не раз говорилось в начале данной главы – искусство было куда важнее, чем сегодня, и на людей искусства смотрели совершенно иными глазами. Так, например, четыре важнейших сборника стихотворений Георге вышли под следующими красноречивыми названиями: «Гимны», «Паломничества», «Год души» и «Звезда Завета».

Георге твердо верил в то, что искусство – и его служители – самое главное в жизни или даже важнее жизни. Это ярче всего отражают строки из «Гимнов» о Фра Анджелико, который, по мнению Георге, черпал свой материал из того мира, в котором жил:

Он взял золото священных чаш,
Чтобы превратить его в белые кудри спеющей пшеницы,
Розовый у детей, рисовавших кирпичом,
А у прачек у речки – индиго.

Здесь природа стоит на службе у искусства, а художник (о чем говорится хотя бы косвенно) стоит на уровне бога. Стихотворения данного сборника в первую очередь прославляют достижения поэта. Отчасти это отражает свойственное и символистам стремление подчинить себе и даже радикально изменить внешний мир, тот физический мир, в котором мы обитаем, который воспринимается как «необратимо обесценившийся, безвкусный и злой», на смену которому должно прийти творение привилегированной группы посвященных.

Эта привилегированная группа также собиралась вокруг Георге при посредстве журнала Blätter für die Kunst («Страницы для искусства»), который был не просто периодическим изданием, но знаменем, под которым собирались последователи Георге, чтобы возвестить о нем другим. Это было тем более важно, т. к. какое-то время сборники его стихов издавались довольно скромными тиражами (скажем, 206 экземпляров «Года души») и распространялись из рук в руки среди наиболее преданных поклонников. Такое представление о привилегированном меньшинстве касалось не только Герге. Гуго фон Гофмансталь признавался ему в письме: «Я полностью согласен со всем, что вы говорите, меня также не беспокоит ни «бумага», ни публика, скорее для меня важно быть в контакте с неизбежно малым кругом людей, разделяющих мои стремления, и иметь доступ к нужным произведениям искусства [курсив мой. – Авт. ]». Журнал формулировал свою задачу так: это продвижение «духовного искусства» – eine geistige Kunst – «на основе нового понимания и нового стиля – искусства для искусства».[286]

Самые понятные стихи Георге мы найдем, вероятно, в сборнике «Год души», которые Нортон называет «меланхолическим прибоем, омывающим внутренний ландшафт ума поэта».

Ты подошел к камину,
Где все угольки уже умерли.
Единственный свет на земле —
Луна трупного цвета.

Ты погрузил бледные пальцы

Глубоко в пепел,
На ощупь пытаясь найти
То, что еще может светить.

Смотри, что советует тебе луна,

Желая тебя утешить:
Отойди от камина,
Уже поздно.

По ходу книги все купается в «сумеречном свечении», подобно расплывающимся, не привязанным к пространству чувственным женщинам с полотен Густава Климта, чьи фигуры проплывают мимо зрителя, так что чистая красота творения перевешивает любой другой возможный смысл. (Передать это всего труднее для переводчика.)