Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Мондриан обратился к теософии в 1909 году, когда в моду вошли кубисты, а Кандинский приближался к абстракционизму. Классический кубизм изначально коренился в опыте жизни в большом городе, тогда как в своих ранних «сетчатых» произведениях Мондриан изображал природу – деревья, океаны, небо, – а главным предметом здесь была энергия, важнейшая тема науки (частицы были формой энергии, энергия скрывалась в материи, что показывала формула Эйнштейна E=mc²); теософы видели в энергии форму духа, наивысшую основу реальности.

Вот что отражают важнейшие полотна Мондриана: энергию деревьев и их окружения, где беспорядочные ветки врастают в образующее фон небо. Подобное мы видим на картине «Мол и океан» (1915), где изображен старый мол в Схевенингене, на северном побережье Голландии, который врастает в море, причем границы между молом и фоном неясны. Таким образом, молы и океаны есть разные конфигурации идентичных сил. С этими двумя полотнами можно сравнить самую знаменитую работу Мондриана «Буги-вуги на Бродвее», созданную в 1942–1943 годах, когда Вторая мировая война заставила художника перебраться в Нью-Йорк. Его «сетчатый» стиль соответствует улицам Манхэттена, но именно движение – энергия – важнее всего на этой символичной картине.

Образы Мондриана резки, дерганы и беспокойны, тогда как у Бранкузи царит покой. В 1920-х годах мода на теософию стала спадать, и ее место заняла «философия процесса» Альфреда Норта Уайтхеда. Здесь вселенная предстает как необозримое поле энергии, принимающей разнообразные формы в процессе последовательных событий. Именно события есть те кирпичики, из которых состоит природа – и мир следует понимать как серию манифестаций, ряд узелков энергии в ее разных формах. Отсюда следует несколько выводов, в частности, о том, что действия могут менять мир – события – в той же мере, что и мысли. Со временем это породило философию экзистенциализма. Мондриан не был экзистенциалистом – во всяком случае экзистенциалистом классического типа, – но его исследование энергии, этого беспокойства за поверхностью вещей, поддерживало жизнь платоновской идеи об ином и высшем мире, о мире, более реальном, который существует где-то еще.

Часть II Одна бездна вслед за другой

9 Спасение в войне

Сегодня мы помещаем Первую мировую войну в один ряд с такими явлениями, как холокост, сталинские чистки, Хиросима и Нагасаки и массовые расстрелы в Восточной Азии, ставшие главным кошмаром ХХ столетия. Нам стоит вспомнить об одном примере из Первой мировой. Битва на Сомме началась 1 июля 1916 года около 7:30 утра; из 110 тысяч британцев, сражавшихся в это субботнее утро на фронте протяженностью в двадцать с лишним километров, не менее 60 тысяч были убиты или ранены в самый первый день – что остается рекордом и сегодня. «Около 20 тысяч убитых осталось лежать, а стоны раненых раздавались на нейтральной территории еще не один день».[340]

Феномен 1914 года

Но так было в 1916 году. Лето и осень 1914 года были совсем другой эпохой. Наши знания о тех событиях мешают нам понять, почему люди с радостью встречали войну. Нас же здесь будут интересовать две вещи.

Первую отражает тот факт, что один лондонский продавец книг называл ту войну «европейски-ницшеанской». На это (для него) указывало резкое повышение спроса на книги Ницше перед началом войны. Отчасти это объяснялось тем, что многие противники Германии считали этого немецкого философа главным злодеем, тем, кого следовало бы обвинить в разжигании войны и кто нес личную ответственность за те жестокости, которые она порождала.

В книге «Ницше и идеалы Германии» Х. Л. Стьюарт, канадский профессор философии, изображал Первую мировую войну как битву между «бессовестным ницшеанским имморализмом» и «воодушевляющими принципами христианской сдержанности». Ему вторил Томас Харди, чьи сетования печатались в некоторых британских газетах. «Думаю, – писал он, – мы не найдем в истории ни одного другого примера того, чтобы нравственность страны так глубоко разрушилась под влиянием одного-единственного автора». В Германии видели страну, мечтающую о сверхчеловеке, которая, по словам Ромена Роллана, стала «бичом Божиим».[341] Многим показалось, что перед ними разверзлась бездна, что смерть бога, о которой так громко вещал Ницше, наконец породила тот апокалипсис, который многие предсказывали.