Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе

Она пришла в восторг, когда благоразумный и респектабельный генерал сэр Эдвард Барнс сделал предложение Марии, но с пониманием приняла и последовавший отказ дочери. «По-моему право вето мы имеем на случай, если в нем, к несчастью, возникает необходимость, – сообщила она матери, – но я побоялась [ее] убеждать, потому что, если бы все закончилось несчастливо, я бы себе этого никогда не простила». Интересен тот факт, что сама она в свое время преодолела сильное родительское противодействие своему браку; ее отец даже заявил как-то, что «предпочел бы увидеть Кар[олину] мертвой, чем замужем за Кэпелом», – отсюда, видимо, и склонность Каролины к предоставлению полной свободы выбора и собственным детям. Хотя двадцать два года спустя, с одиннадцатью детьми и доходом, упавшим всего до 1200 фунтов в год благодаря пристрастию мужа к азартным играм, она, вероятно, начала понимать истинный смысл родительских возражений.

Время показало, что она совершенно не напрасно сохранила за собою право вето. Не все брюссельские красавцы были столь же безупречными джентльменами как сэр Эдвард; и ее дочери, с головой окунувшись в буйство свобод Брюсселя, ничуть не походили на робких лондонских дебютанток. Отчаянный флирт в исполнении Марии и Джорджианы, уничижительные слухи о котором, судя по дневникам их бабушки, дошли и до Лондона, следовало бы поставить в «заслугу» и офицерам, готовым «предложить [им] все, что угодно, кроме самого презренного – денег». Однако не они, а упивавшаяся поэзией Байрона Гарриет ввязалась в столь нежелательный и неподобающий роман, что для его пресечения одного права материнского вето было явно недостаточно.

В роли искусителя, доведшего старшую из сестер Кэпел до полного безумия, выступил сорокалетний голландский штабной офицер барон Трип. Сочетая, по словам современников, безупречность вкуса денди в одежде с атлетичным телосложением военного, барон имел репутацию опасного красавца-соблазнителя. «Представить себе не могу, чтобы он явил малейший признак влечения к любой девушке без того, чтобы она живейше не почувствовала ответного», – поражалась одна из британских дам в Брюсселе, и случившееся с Гарриет доказало ее правоту. Поначалу барон Трип держал ее на расстоянии вытянутой руки и говорил, что они никогда не станут друг для друга чем-то большим, нежели просто друзьями. «Друг! До чего же это холодное слово для того, что я чувствую», – признавалась она ему в страстном письме, успешно скрывая до поры факт переписки, равно как и свою безумную влюбленность, от родителей, которые, по ее ощущению, относились к голландцу с необоснованным предубеждением. Вскоре после этого, как следует из прозрачных намеков в паре ее последующих писем, они вышли далеко за рамки простой дружбы. «Я пишу это, если честно, из той комнаты, сидя на том диване, где ты однажды поклялся быть моим навеки, – писала она в одном из них. – Этот милый диван, на котором я провела три таких часа!» – Порывшись в одном из его незапертых ящиков в процессе написания, она нашла там свой гребень для волос, забытый ею в его спальне «в ту незабываемую ночь».

Родители проведали об интриге, перехватив очередное ее любовное письмо, весной 1815 года. К тому времени послания Гарриет барону уже начали оставаться без ответа. Видимо, тот решил уклониться от «решительного объяснения» в чувствах между ними, на котором она настаивала. Действительно ли отношения пары дошли до скандального соблазнения или всего лишь до нескольких поцелуев украдкой, тайной переписки и пустых разговоров (с ее стороны) о побеге и венчании? Того, что стало известно, хватило Кэпелам, чтобы возмутиться поведением барона в отношении их дочери до такой степени, что Джон счел себя обязанным вызвать обидчика на поединок. «Можешь себе представить, каково должно было быть оскорбление, чтобы довести столь мирного по своей природе Кэпела… до такого шага», – писала леди Каролина матери по поводу дуэли. Самой ей теперь оставалось лишь довольствоваться поношениями в адрес барона, оказавшегося «злодеем», лишенным «всякого понятия о чести!».