Эпоха Вермеера. Загадочный гений Барокко и заря Новейшего времени

Не менее строгая композиционная «сетка» обнаруживается и в «Виде Делфта»: пространства земли и неба имеют соотношения золотого сечения, а две башенки усиливают вертикальную ось опять-таки с небольшим и потому гармоничным смещением.

Вермеер показывает город как замкнутый мир, в котором царят порядок и спокойствие. Сергей Михайлович Даниэль подчеркивает эту особенность: «В этой “математизации” композиционных форм нет ничего похожего на отвлечение от реальности – напротив, таков наиестественнейший результат самоуглубленной работы в раз и навсегда данных границах, в одном и том же пространстве, где время текло столь медленно, что могло не замечаться вовсе. Отсюда специфическая “ахрония” композиций Вермера»[113].

Ахрония, то есть «не-время» – точное именование той особенной вермееровой атмосферы, к разговору о которой мы постоянно возвращаемся. Это точно подобранное слово помогает описать ощущение замершего времени и неизменности жизни, показать, что Вермеер не выхватывает тот или иной момент из потока событий, а воплощает бесконечность в неторопливом, как будто ритуальном движении своего героя.

«Композиционная задача выражения времени решается во многих картинах посредством изображения движений, – пишет Н. Волков. – Не время как независимо воспринимаемый поток или отсчет для измерения движений, а движение с его видимыми признаками – носитель (выразитель) времени. Но, очевидно, возможна и композиционная антитеза. Если предметы и участники события по смыслу его застыли, неподвижны, решается задача выражения времени в изображении неподвижного. В первом случае время выражено в признаках движения, подсказывающего пройденную фазу и будущую фазу, откуда и куда. Во втором случае фаза расширяется во времени вследствие ситуации, вызвавшей неподвижность участников события. Внешняя неподвижность становится одним из признаков длящегося внутреннего действия»[114].

Именно так течет «stil leven» предметов на картине, так живут и здания в пейзажах Вермеера.

Что говорят нам эти пейзажи? Рассказывают ли они о величии города или о буднях его жителей? Показывают ли нам что-то удивительное? Являются ли эти картины метафорой? Нет. Они просто существуют, бытийствуют. И именно этим, я полагаю, желтая стенка захватила Бергота – своим настоящим, полнокровным присутствием. Эта особенная интенсивность переживания, как показывает Мераб Константинович Мамардашвили, была для писателя единственным способом понимания: «По тексту Пруста ясно виден один фундаментальный закон нашей жизни. Он состоит в следующем: к сожалению, мы почти никогда не можем достаточно взволноваться, чтобы увидеть то, что есть на самом деле. Увидеть облик реальности»[115].

Мы очень мало знаем о Вермеере как о человеке и мыслителе, нам не известно, почему его стиль сложился так, а не иначе, к чему он стремился и как представлял ощущения зрителя. Говоря о его картинах, мы руководствуемся собственными переживаниями и можем лишь замечать сходства в том, что чувствуем. На мой взгляд, понятие ахрония – гениальная интуиция Даниэля. Проведя в Лувре несколько часов перед вермееровой «Кружевницей», я часто слышала, как посетители музея говорили о том, что рядом с этой картиной время замирает. Хотя оно, пожалуй, не замирает, а – исчезает, перестает существовать как категория. Вместе с героями Вермеера мы оказываемся в той плоскости, где перемен не существует, в пространстве бытия.

Вопросы онтологии (что есть бытие? что обладает бытием? и так дальше) являются одними из самых сложных для понимания. Мамардашвили посвятил свой цикл лекций об античной философии практически лишь тому, чтобы научить студентов задавать эти вопросы и подходить к размышлениям о них. Надеюсь, вы извините меня за то, что я позволю себе привести очень пространную цитату, этот текст важно привести в таком объеме, потому что только так можно почувствовать всю сложность вопроса и виртуозность мысли философа, который нащупал ответ.