Эпопея забытых

Руками двумя крепко сжав рукоять,

он в сердце направил булатное жало,

а верное сердце унынья не знало,

он пал, побеждая тревогу и страх,

с кинжалом в груди, без испуга в глазах.

И воплями храм сотрясали невесты,

стеная от ран, погибая в бесчестье.

А бог со стены сквозь клубящийся дым

глядел, неподвижен и невозмутим.

Братья Жековы

Под низкою кровлею, на сеновале,

два брата, укрывшись от турок, лежали.

Их чета ушла. Тут старший из братьев

в огне лихорадки, безумный фанатик,

шептал, крепко сжав рукоять револьвера:

«Чего так дрожу я? Иссякла вся вера?

Огонь мою грудь продолжает глодать.

Не хочется здесь, взаперти, погибать.

Ах, мне бы на волю, мне б ринуться в сечу!

Там пулю найду, там погибель я встречу!»

Послышался шум на дворе у дверей,

там кто-то кричал: «Эй, слезайте скорей!»

Хозяина голос: «Слезайте оттуда!»

Вчера — хлебосол, а сегодня — Иуда!

Как слеп и бездушен отчаянный страх,

а он — для ничтожеств — советник в делах.

Неслышно, незримо он в душу вползает,

коварство и подлость в душе порождает:

во власти его, палых листьев желтей,

трусливый отец выдает сыновей,

и мать, выгоняя дитя на дорогу,

трепещет и шепчет: «Мне легче, ей-богу!»

Ни жалости нет у нее, ни любви,

их вытеснил ужас, царящий в крови.

Нет, Жекова не испугать Михаила,

он вихрем взметнулся. Откуда в нем сила?

Он в турок стреляет, крича им: «Назад!»

Но младший бледнеет от ужаса брат.

«Огонь! Окружай!» — заревели аскеры,

и бой разгорелся, нет ярости меры.

От выстрелов стены строенья дрожат,

а Жековы братья у входа стоят,

В руках револьверы, во взгляде решенье:

«Умрем — не сдадимся!» До смерти — мгновенье.

Трепещут сердца их, кровь хлынула в очи,

дерутся с ордою они что есть мочи.

Мякина и сено у них под ногами:

и это защита в сраженье с врагами!

Вдвоем против сотни... Шатается дом,

стервятники кружат над птичьим гнездом.

Но Жековы бьются — прицел у них точен,

убийцы валятся в песок у обочин

и дохнут, как куры в поветрие, в мор,

а кровь заливает разбуженный двор.

«Огня!» — Мустафа закричал разъяренный

и рухнул, стремительной пулей сраженный.

«Поджечь их!» — орет растерявшийся сброд.

И дым ядовитый по сену ползет.

Но тверд Михаил остается, что камень,

а младший, завидя бушующий пламень,

воскликнул: «Сдадимся, иначе сгорим!

Погубит нас этот удушливый дым!» —

«Нет, ты мне не брат!» — старший выкрикнул пылок,

он выстрелил младшему брату в затылок.

Тот рухнул. «Скончался!» — сказал Михаил,

но только на миг револьвер опустил.

«Нет, не опоздаю!» — окутанный дымом,

висок прострелил он, став непобедимым.

И обе души из огня вознеслись,

позора избегнув, в лазурную высь.

Каблешков

Тодор Каблешков (01.01.1851 – 16.06.1876)

О, Каблешков бедный! Народ наш в оковах

не мог даже думать о битвах суровых;

в нем гнев пробудить не могло и само

сгибавшее выю лихое ярмо.

Народ был спокоен. С печатью позорной

он влек свою лямку, отважно-покорный.

С неволей сроднился, ярмом не томим,

затем, что на свет появился он с ним;

с ярмом созревал он, в ярме он родился,

под грузным ярмом по-воловьи трудился.

Улыбчив народ был, хоть часто без сил,

подавленный рабством, как пьяный ходил!

В житье под ярмом он втянулся, как в пьянство.

Со злом примирившись, терпел он тиранство,

что, разум туманя в народе простом,

сравняло людей с бессловесным скотом.

Привыкшие жатву кончать до Петрова,

потом мы Георгия справим святого,

чтоб после, в сочельник, колоть поросят...

Но страшные муки народу грозят!

Тираны шалели, убийства суля,

от свиста булата стонала земля,

ее каждодневно в горах и долинах

пятнали враги алой кровью невинных;

обобран торговец, изранен другой,

вон пахарь с разбитой лежит головой,

отец семерых. Нынче крыша сарая

и мельница завтра пылает, сгорая.

Поборы и подать, разбой, произвол!

Без крова бедняк, а у пахаря вол

уведен. Нет средств от турецкой напасти,

продажность в судах, и оглохшие власти!

И не было выхода. Тяжек был путь.

Тянули рабы, пока в силах тянуть.

И совесть ничью уже не возмущала

та жизнь, что в неволе немой прозябала.

Ни слово свободы, ни ярости клич

до слуха рабов неспособны достичь!

Три года, как Левский угас среди бури.

Народ задремал. Под наметом лазури

раскинулись в рабстве родные края,

у Бога пытая: «Свой гнев затая,

как долго в ярме быть? Бренча колокольцем,

подобно скотине пастись нам под солнцем,

что сумрак не в силах развеять ночной?

Доколе дремать нам, господь всеблагой?»

звенело в просторе извечном и чудном...

Народ спал по прежнему сном беспробудным.

И как-то Каблешков пришел сюда вдруг,

явился — и все взбудоражил вокруг.

И дело, и слово упало, как семя,

на землю, что жаждала воли все время,

везде прогремел тайный зов боевой,

страну пробудил этот голос живой.

Проснулись, воспрянув, как лес пробужденный,

все души живые, мужчины и жены,

все — вплоть до былинок в просторах полей, —

людские сердца застучали сильней

от чувства — умам недоступного косным,

и рабское иго вдруг стало несносным;

героем себя ощущает любой

и пламя идеи влечет за собой.

Наполнены души порывом и жаром,

решимость приходит и к юным и к старым,

в домах и в лачугах — и ночью и днем —

сердца полыхают свободы огнем,

и каждый хоть что-нибудь жаждет свершить,

стыдясь, что так долго мог в путах прожить!