Эпопея забытых

колосья иль росной герани цветок.

За то, что бывали они средь народа —

на сборищах, свадьбах или в хороводах,

или находили седых стариков,

что пели им сказы далеких веков.

За то, что собрали они воедино

напевы народа, сказанья, былины;

к служителям музы нагрянул во храм

в ночи патриарх к нашей песни друзьям;

изрек он, грозя им мученьем суровым:

«Соскучились два бунтаря по оковам».

В железы закованных, вот почему

их заживо замуровали в тюрьму.

Две жизни, тюремным отравленных смрадом,

губили тюремщики медленным ядом.

Вдруг весть о прощении к братьям пришла.

Фанар — то гнездо черноризца, где мгла,

кощунство, и лень, и вместилище блуда, —

Фанар, закосневший в пороках, откуда

весь мир отравляли столетье подряд

зловоние падали, низкий разврат, —

который опутывал сетью густою

все передовое и мертвой рукою

душил человеческий разум, зане

от века он сам пребывал в полусне,

далек от борьбы, идеалов и чести, —

Фанар взорвался, чуть услышав известье

о милости, молвил он: «Божий есть суд!

Так пусть же преступники-братья умрут!»

И, перекрестившись, послал им отраву.

Рассвет был холодный и мрачный, кровавый.

И весть прозвучала под сводом глухим

тюремным: жизнь, милость дарована им!

А бедные братья в предсмертном страданье

лежали уже при последнем дыханье.

И, божьему свету промолвив «прости»,

уже холодея, без жизни почти,

шептали чуть слышно они, угасая:

«Тебя мы, Болгария, любим, родная!»

Раковски

Георги Раковски (02.04.1821 – 09.10.1867)

Воитель тревожный, мечтатель безбрежный,

суровой эпохи избранник мятежный,

Раковски, ты спишь под могильным крестом,

надломленным ветром в бурьяне густом.

Почил ты спокойно, — заснуть не хотевший,

над пламенем злобной стихии кипевший.

Дремли, отшумевший, спокойно дремли.

Кто вырвет тебя из могильной земли?

Седая природа вещей и явлений

хотела вложить в тебя жаждущий гений,

и череп твой стал словно жаркий очаг,

и пламя восторга взыграло в очах.

Увы! Искушаемый демоном тайным,

ты сделался крайних начал сочетаньем,

пылающим сердцем, в котором жила

сверканьем зарниц побежденная мгла.

Врагов ненавидя враждой сатанинской,

к друзьям ты любовью пылал исполинской,

любовь словно крестную ношу влача,

ты верил — и вера была горяча.

Кумир твой — свобода, святая свобода!

Ты верил в Балканы и в сердце народа,

народа в бесчестье, народа в крови.

Вся жизнь твоя — подвиг мечты и любви!

В грядущего мрак ты вглядеться пытался,

в забытое прошлое дерзко вторгался,

чтоб снова взметнуть, словно знамя полка,

забвеньем покрытые славы века,

звучанья юнацких сказаний и песен,

преданья, которых не тронула плесень...

Ты взором орлиным глубоко проник

в сужденья болгарских писаний и книг,

и в древности темной глухие провалы

мечта твоя дух животворный вдыхала.

И делались ближе, теплей и родней

виденья в прошедшее канувших дней.

А сердце твое было верой согрето,

от сфинксов немых ожидал ты ответа,

шагал ты, сметая преграды с пути,

везде ты хотел, побеждая, пройти!

Ты, сердцем высок и душой беспокоен,

несчастный мечтатель, апостол и воин,

хотел, чтоб в мгновенье слетело само

пятивековое гнилое ярмо.

Мы помним: на Саве и у Дымбовицы

ты первый воскликнул: «Свободы зарницы!»

Перо твое, речь твоя, ярость бойца

надежды вселяли в людские сердца.

Недремлющий дух усыпленного края,

стоял ты на страже, очей не смыкая,

то мудрый мыслитель, в ком древность жива,

то просто шальная сорвиголова!

То узник в Стамбуле, то вождь на Балканах

поэт и разбойник в отрепьях и ранах,

ты был воплощеньем извечной борьбы,

железом, и мыслью, и громом трубы!

Века о деяньях твоих поразмыслят

и к славному лику бессмертных причислят.

Тебя зарывали без набожных слез,

и холм твой могильный бурьяном зарос,

людьми позабыта могила немая...

Но не заросла та дорога прямая,

она — как в грядущее брошенный луч,

что нам указал ты средь мрака и туч.

Караджа

Стефан Караджа (11.05.1840 – 30.07.1868)

Был мятеж подавлен. И в лесных чащобах

пали все герои с доблестью бок о бок.

И Хаджи Димитр там пал в краю лесном,

потому что враг нас превзошел числом.

Первая дружина на заре движенья

пронеслась как буря, словно сновиденье, —

метеором ярким вспыхнула во тьме.

Но после сраженья долго лес гремел.

И свободы слово в грозном вихре боя

взмыло на рассвете в небо над листвою!

Голос нашей воли, гром лихих годин,

разносило эхо по краям теснин,

по горам, укрытым ризами печали.

Мертвые герои беспробудно спали

на вершине горной. Ни один из них

не покинул места схваток роковых, —

воины-болгары сердцем не ослабли,

перешли Дунай и обнажили сабли,

потому что воли пламенная власть

в души горделивых мужеством влилась.

И приказ был отдан: с турком насмерть драться,

умереть, коль надо, только не сдаваться!

Гордый Банков поднял льнущего к древку

льва, что был иглою вышит на шелку.

Смерть во вражьем стане бесноваться стала,

первых турок сотня в страшной схватке пала.

На болгар отважных, яростью дыша,

в бой по сотне ружей старый слал паша.

И, скользя как тени, злобой разогреты,

тысячи волков шли против нашей четы...

Но ребята наши умерли там с честью.

Был Митхад доволен столь кровавой вестью.

Мерзостные звери, те, что падаль ищут,

мясо рвут на части и меж трупов рыщут;

и орлы примчались, тоже тут как тут,