Эра Мориарти

Запах — слово неподходящее, но я не могу подобрать другого. Нет, от тварёныша, конечно же, пахло, как и от всех нас — но то был алхимический запах, хоть и резкий, но чистый, почти стерильный, запах скорее лаборатории, нежели прозекторской или морга. То же, что я имею в виду сейчас и по чему любой из нас опознает своего в самой густой толпе и под самой изощрённой личиной, вряд ли имеет отношение к обонянию. Особая некроэманация, свойственная лишь неживому бытию и заметная только тем, кто сам уже перешёл «к альтернативному способу жизнедеятельности». Обычные люди её не замечают. Животные в этом отношении более чувствительны — не удивлюсь, если бродячие собаки обходят этот двор стороной: у лондонских шавок отличное чутьё на опасность. Я прождал до утра, но тварёныш больше не появился

И я вновь совершил ошибку — не первую и не последнюю. Я никому ничего не сказал, посчитав это личным делом между нами двумя, и никем более. Хотя, конечно же, обязан был доложить, если не начальству, то хотя бы тому же Маклину; дежуря посменно, мы наверняка подкараулили бы тварёныша. Но я не был уверен в том, какому долгу из двух предпочтёт следовать мой коллега и не хотел рисковать, выясняя это, а потому промолчал. Решил, что и сам справлюсь.

И снова ошибся.

Следующие две недели я приходил туда каждую ночь — но тварёныш ни разу не дал мне ни единого шанса. Он был дьявольски осторожен, всегда где-то рядом, но вне досягаемости, лишь обозначая присутствие, но не показываясь на глаза. Чувствовал он что или просто издевался? Не знаю. Но так продолжалось четырнадцать ночей — до той, последней, когда я увидел у подворотни припаркованный паромобиль без опознавательных знаков.

Шофёр кого-то ждал и не тушил котёл — я слышал слабое тарахтенье движка. Меня почему-то сильно встревожила эта машина, уместная на узкой и загаженной улочке Ист-энда не более, чем денди из высшего общества в низкопробном ирландском пабе. Водитель курил и стучал по мобильному телеграфу — я видел огонёк его сигареты и мог даже разобрать обрывки разговора. Я не очень хорошо ловлю телетайпные передачи на слух, но шофёр стучал достаточно медленно.

Ничего интересного я не услышал — его просили подождать, а он ругался и говорил о тройном тарифе за простой, обычные деловые переговоры. Почему-то мне не хотелось показываться ему на глаза, но машина стояла слишком неудобно, перегородив подворотню. Пока я раздумывал, будет ли достойным человека моего возраста и положения опуститься на четвереньки и таким образом пробраться во двор под брюхом паромобиля, хлопнула дверца и шофёр вышел, намереваясь добавить и без того не слишком чистой улочке ещё немного жидкой грязи. Пока он сопел у стены и возился с застёжками, я бесшумно миновал машину с противоположной стороны и нырнул в тёмную подворотню.

Пройдя под низким арочным сводом, я осмотрелся. Освещения во дворе не было — фонарь над аркой оказался разбитым и давно не использовался по назначению, ни одно из окон не светилось: даже если кто из обитателей дома не спал, он предпочитал не тратить газ понапрасну. Двор освещало лишь слабое ровное зарево уличных фонарей, отражённое лондонской кровлей и не столько рассеивающее мрак, сколько подчёркивающее его.

Пока я разглядывал тёмные провалы окон, замок на двери среднего подъезда щёлкнул, скрипнули петли, и во двор осторожно вышла женщина с ребёнком на руках. Чуть постояла, давая глазам привыкнуть, и двинулась к арке, буквально нащупывая ногами дорогу. Она была без фонаря, да и не смогла бы его удержать: обе её руки были заняты огромным свёртком с младенцем, запелёнатым в ватное одеяло чуть ли не вместе с подушкой, а на левой ещё и висела сумка — скорее хозяйственная, чем дамская. Женщина прижимала её левым локтем к боку, правой рукой стараясь поправить завернувшийся край детского одеяльца. Пальцы её при этом чуть подрагивали — особенно указательный.

По этому лёгкому тремору правого указательного я её и узнал — недавно по долгу службы я наблюдал её роды (вполне успешные и закончившиеся благополучно) и сразу отметил профессиональное заболевание пианистов и морзянщиков, чем немало удивил дежуривших у её палаты секретных агентов. Её вроде бы подозревали в шпионаже — или наоборот, хотели заставить за кем-то шпионить, но это меня не касалось, я сразу ушёл, как только принял ребёнка и удостоверился, что с ним всё в порядке. Как же её звали, эту телеграфистку? Кейт, кажется, или как-то похоже, что-то такое, почти германское. Рожая, она и «мамочка» кричала исключительно по-немецки, с отчётливым кёнигсбергским акцентом. Слишком отчётливым, я бы сказал, даже старательным. Быть немецкими шпионками нынче модно. И безопасно. Куда безопаснее, чем… Но это, опять-таки, не моё дело.