Эра Водолея

— Когда я вернулась к деду… Тяжело было, очень. Не знаю, кому из нас тяжелее. По-разному. Через два года все потихоньку улеглось, мы с ним обвенчались. Он сам предложил.

— Зачем? Вы же неверующие оба.

— Нет неверующих, есть нерелигиозные. Это был… не знаю, символ, что ли. Мне сложно объяснить. Как будто начали все сначала, с чистого листа. Хотели еще ребенка. Один выкидыш, второй, а потом мне сказали: все, надеяться не на что.

— Но у тебя хотя бы сын был, — я дотронулась до ее по руки, лежащей на плече.

— Да. Поэтому я хоть и понимаю, но только краешком.

Она понимала краешком — и угадала тоже краешком. Механизм раздрая был как раз вполне прозрачен. Когда в клинике мне сказали, что шансов практически нет, это действительно стало ударом. Водолей был рядом, вытирал слезы и сопли, стоически терпел мои истерики, немногочисленные, но бурные, утешал как мог, хотя самому было не легче, я же видела. Как я когда-то вытащила его, так он вытащил меня. Ну, мне казалось, что вытащил. Но только я начала успокаиваться и думать в сторону альтернативных вариантов, заявилась Эра.

В тот самый момент, когда мне так нужна была помощь и поддержка, я вдруг почувствовала себя моллюском, извлеченным из раковины. И даже одна мысль о том, что снова придется вытягивать из мировой скорби Водолея, вызывала ужас и панику. Уж лучше вообще было остаться одной и тащить из болота только себя. За волосы — как барон Мюнхгаузен.

Уехав, я дала Водолею возможность разобраться в себе. Но сама осталась в пустоте. Улитка без раковины, черепаха без панциря, с отвратительным ощущением беспомощности. Именно тем, что такие типы чуют за версту, как падальщики запах разложения.

Я всегда считала себя сильной и не могла понять, как можно пластаться перед мужчиной тряпочкой, о которую вытирают ноги. Те четверо, с кем у меня были настоящие отношения, а не какое-то сиюминутное знакомство на пару свиданий, сильно отличались друг от друга, но ни один никогда не давил на меня и тем более не пытался унизить.

Я не зря вспомнила грубость Водолея в нашу первую ночь. А еще страх из того времени, когда за мной таскался псих-поклонник. Сначала просто приносил цветы к служебному выходу. Потом принялся строчить сообщения в соцсети, раздобыл телефон и начал названивать, пока не забила в черный список. Ничего эдакого, комплименты и восхищение. Такой вполне безобидный дядечка в очках, но от одного его вида мне делалось дурно. Было в нем что-то… пугающее до ватной дрожи в коленях. Когда он появился у дома, пришлось звать Водолея на помощь. А потом идти в полицию.

Страх — вот что было во взгляде той девочки в саратовском кафе. Страх и покорность. Сила и власть, тяжелая, словно каменная плита, — во всем облике ее спутника. И вот эти три штриха четко обрисовали портрет Федора. Того впечатления, которое он производил на меня.

Он был мне неприятен — это я могла сказать точно. Заставлял чувствовать себя слабой и беззащитной. О Змее на вокзале я тоже вспомнила не зря. Что-то холодное, скользкое, отвратительное. Но почему тогда, черт подери, я не могла выбросить его из головы? Почему вспоминала, как он смотрел на меня? Лучше уж липкий, сальный взгляд, чем этот — ледяной, пронизывающий насквозь, как питерский норд-ост, и лишающий воли к сопротивлению.

Если б не эта встреча в поезде, я бы, разумеется, выкинула его из головы. Ну, может, и вспомнила бы раз-другой, зябко передернув плечами. На пару минут, пока что-то не отвлечет. Но сейчас тягостное чувство не уходило, висело низкой серой тучей.

Он знал, кто я, в каком театре играю. Хуже всего, он жил в Питере и при желании без труда мог найти меня. И почему-то я обреченно не сомневалась, что сделает это.

Вечером мне пришлось выйти на замену в камерном спектакле «Небо в чемодане» — сюрреалистичной клоунаде. Моей фамилии не было на афише, в программки ее вписали от руки. Но после представления в гримерку принесли цветы.

Три красные розы в крафте…

Глава 42

Андрей

После возвращения Инны прошла неделя. Все шло хорошо — и… нехорошо. Андрей чувствовал это. Она всегда была, чуйка эта. Может, и не с самого начала, но с того момента, когда стали прорастать друг в друга корнями, — точно. А сейчас обострилась еще сильнее. Неприятно и тягостно. Как будто оказался в темной комнате и знаешь: кто-то рядом. Не шевелится, не дышит, но все равно близко.

Инна в эти дни была занята каждый день, играла и в своих спектаклях, и на замену. Приходила поздно, уставшая, вымотанная. С благодарной улыбкой набрасывалась на ужин, разве что не постанывая от удовольствия. Ему всегда нравилось смотреть, как она ест. Если объективно, то, может, и не слишком красиво. Нет, не чавкала, куски руками не хватала, но всегда торопилась, могла и уронить с вилки, и колени обляпать.

«С детства это прошилось: быстрее, а то опоздаешь. В садике, в школе, в институте, в театре. И знаю, что надо медленно, а не получается».

Но те привычки Инны, которые у других показались бы неприятными, вызывали что-то вроде умиления. В самом худшем случае просто не заострял внимания.