Ересь

— Да, верно, я вышел почти в самом начале по личному вопросу, — признался он. — К делам колледжа это отношения не имеет. Но в Линкольн я вернулся около шести, библиотека была заперта, а когда я открыл дверь, внутри никого не было. Перед Богом клянусь, это истинная правда!

Я покосился на его руки: кончики пальцев испачканы чернилами, но ни капли крови. Ректор переводил взгляд с библиотекаря на меня, уже не зная, кому и чему верить.

— Погодите, а это что? — Я заметил возле алтаря что-то темное и наклонился, чтобы рассмотреть: это оказалась аккуратно сложенная черная университетская мантия. Я поднял ее за уголок: довольно потрепанная, липкая от еще непросохшей крови. Я показал ее ректору.

— Должно быть, это мантия Неда. Опять тот же трюк. Убийца надевает мантию жертвы поверх собственной одежды, чтобы не испачкаться кровью.

Дверь заскрипела, и мы все трое аж подпрыгнули: рядом с телом убитого и сам чувствуешь себя то ли жертвой, то ли преступником. Крысиная мордочка Слайхерста просунулась в щель.

— Студенты и члены колледжа собрались в зале и ждут вас, ректор. Боюсь, пришли не все. — Слайхерст покосился на меня, как будто я был тому причиной. — Нигде нет Уильяма Бернарда, Габриеля Норриса и Томаса Аллена, а Джона Флорио никто не видел после полудня.

Ректор кивнул и с усилием поднялся на ноги.

— Уолтер, ступайте вперед, и вы тоже, Ричард, — распорядился он. — Через несколько минут я догоню вас. После того как я сделаю сообщение, мы объявим комендантский час. Всем сидеть по своим комнатам, пока не будет обыскан весь колледж.

— Полагаю, это правило распространяется и на гостей? — ехидно уточнил Слайхерст.

— На всех, — решительно подтвердил ректор. — А теперь я должен поговорить с доктором Бруно наедине.

Слайхерст нехотя последовал за Годвином. Когда дверь за ними закрылась, Андерхилл повернулся ко мне — медленно, как будто все движения давались ему с большими усилиями. На его лице было отчаяние.

— Моя дочь так и не вернулась домой, Бруно!

Голос его звучал как погребальный звон. Я невольно пошатнулся, словно отчаяние этого человека тяжким грузом легло и на мои плечи. Немного опомнившись, я покачал головой и возразил:

— Возможно, пошла к друзьям? Подумайте, к кому она могла пойти?

Ректор медленно — он все теперь делал очень медленно — провел обеими руками по лицу, поднял глаза.

— У Софии нет друзей в обычном смысле этого слова. Если бы несколько дней назад вы спросили меня о ее друзьях, я бы ответил, что их у нее вовсе нет, однако теперь… — Он замолчал и отвернулся к окну.

— Что — теперь? Вы что-то узнали?

— Я был слеп, Бруно, слеп. Я погубил обоих моих детей, и колледж я тоже погубил.

В его словах была известная доля истины, однако я не мог равнодушно видеть мучения этого немолодого человека.

— В этих смертях вы неповинны, а Софию мы еще отыщем, живую и невредимую. Даже если мне самому придется пуститься на поиски и скакать верхом всю ночь!

Я сам не ожидал, что эти слова вырвутся у меня с таким жаром. Андерхилл взглянул на меня с новым для него выражением кроткого любопытства.

— Очень любезно с вашей стороны, — вежливо откликнулся он и похлопал меня по руке. — Очень любезно, однако все зашло слишком далеко. Не дождавшись ее днем, я обыскал ее комнату, и вот что нашел в матрасе.

Он сунул руку в карман и вытащил маленькую книжечку в потрепанном кожаном переплете.

Я узнал ее еще прежде, чем ректор передал мне: часослов, похожий на тот, что Дженкс показывал мне в мастерской, — тот же век, та же работа, хотя и несколько попроще, не такой дорогой и в лучшем состоянии. Я пролистал несколько страниц: лики святых не тронуты, молитвы не уничтожены. Сердце мое упало: если София, несмотря на постоянное родительское наблюдение, решилась прятать у себя католический молитвенник, это могло означать только одно.

— Взгляните на титульный лист, — сказал Андерхилл.

На титульном листе была надпись — стихи из Библии: «Не равняется с нею золото и кристалл, и не выменяешь ее на сосуды из чистого золота. А о кораллах и жемчуге и упоминать нечего, и приобретение премудрости выше рубинов». [30]Под цитатой красовалась изысканная, замысловатая роспись: «Ora pro nobis. Ваш во Христе. Дж.»

Андерхилл следил за каждым моим движением.

— Из Притч, кажется? — указал я на цитату.

— Вы что, не понимаете? — вспылил он. — Как по-гречески «Премудрость»? София! Папистский молитвенник с дарственной надписью! Они обратили ее прямо у меня под носом, пока я читал своего Фокса и пытался сохранять добрые отношения с Лестером, защищая… — Он покачал головой и уставился в пол.

— Ректор Андерхилл! — резко окликнул я его. — Кто ее обратил? Кто этот Дж.? Кого вы защищали?

— Самого себя, — почти беззвучно, задыхаясь от горя, вымолвил он. — Я защищал себя и свою семью — так мне казалось. Кто бы мог подумать, что дойдет до такого.