Ересь

Заостренные очертания оксфордских стен и башен уже виднелись вдали. Вознагражден, думал я. Жив остался, вот тебе и вознаграждение. Другим не так повезло. Так, значит, по дороге в Лондон надо еще сообразить, о чем я не буду рассказывать Уолсингему. Несмотря на яростные протесты Джерома Джилберта и вопреки слепому доверию Софии к своему возлюбленному, я по-прежнему был уверен, что иезуит собирался избавиться от нее. Но я никак не мог убедить себя в том, что Джилберт представляет опасность для государства, и не мог считать изменницей леди Элинор Толлинг, виновную лишь в том, что она предоставляла убежище гонимым за веру.

Вот Дженкса я без сожалений предал бы в руки палача, но мог ли я обречь на пытки и смерть туповатого и добродушного Хамфри Причарда? Серьезного и печального Ричарда Годвина, библиотекаря? Уолсингем предупреждал меня, что решать такие вещи не мое дело, что это его прерогатива. Чтобы сохранить его покровительство и королевскую милость, мне следует отрабатывать оказанное мне доверие.

Жизнь других людей, стало быть, станет разменной монетой, платой за мое возвышение. Но это-то как раз и была — я только теперь начал это понимать — настоящая ересь. Что там Сидни говорил о награде?.. Теперь я мечтал только об одной награде: пусть бы София воспользовалась тем шансом, который предоставил я ей, солгав. Бога ради, только бы не предпочла она мученичество!

Глава 22

На следующее утро Сидни загрохотал кулаками в мою дверь и тут же, не дожидаясь ответа, ворвался ко мне. Красавчик! Бархатный камзол цвета спелой сливы, из-под коротких штанов видны белые шелковые чулки, рот до ушей. Он прошел через спальню и решительным жестом раздернул занавески, впуская яркое весеннее солнышко.

По настоянию Сидни в эту последнюю оксфордскую ночь меня устроили рядом с ним, в колледже Церкви Христовой, в большой, отделанной дубовыми панелями комнате, куда роскошнее той, что отвели мне в Линкольне. Мягкая кровать, шерстяные одеяла, вода для умывания, а у кровати кувшин с пивом. Впрочем, оценить всю эту роскошь я толком не успел — рухнул и заснул, едва мы вернулись накануне из Хэзли-Корта.

— Как ты себя чувствуешь, мой отважный друг? — осведомился Сидни, щедро наливая себе пива из моего кувшина.

Я отметил, что теперь он открыто расхаживает со шпагой у пояса и плюет на университетские запреты; действительно, в наших обстоятельствах не до тонкостей этикета. Я попытался сесть, опершись на руку, но плечо все еще сильно болело.

— Который час? Плечо побаливает, но я вполне отдохнул.

— Еще бы не отдохнул! Целый день проспал и все веселье пропустил.

— Что пропустил? — спросил я с тревогой и вновь поморщился: ну, никак не опереться на больную руку.

— Джилберта и Софию схватили вчера в Абингдоне вскоре после того, как мы выручили тебя. — Рассказывая, Сидни достал из кармана апельсин и глубоко вонзил ногти в кожуру. — Дженкс сбежал. Вчера ночью его магазин обыскали и, как легко можешь себе представить, ничего подозрительного не нашли. Допросили мальчишку, его помощника, — тот твердит, что хозяин уехал по делам. Ускользнула змея и на этот раз, но, по крайней мере, в Оксфорде он больше не появится.

Шкурка длинной спиралью сползла с апельсина и упала на столик у моей кровати. Аромат апельсина — пронзительно ясное воспоминание о том первом утре в комнате Роджера Мерсера: апельсиновая шкурка под столом, цитрусовый запах его ежедневника. Не лучше ли мне было тогда оставить эту записную книжку, пройти мимо, не уловить запаха апельсина и ни о чем не догадаться?

— Где они теперь — София и Джером? — спросил я.

— Отца Джерома уже везут в Лондон на допрос. Не очень-то по нутру ему будет этот допрос. — Сидни сосредоточенно отделял одну дольку апельсина от другой, словно это его больше всего интересовало. Одну дольку он предложил мне. Его деланое равнодушие пугало меня. — София, — неторопливо продолжал он, бросив дольку в рот, — передана отцу на поруки, и, скорее всего, ее отпустят под залог. — Он приподнял бровь, поглядел на меня с явным неодобрением, но вместе с тем как бы и обещая сохранить тайну. Затем тщательно облизал каждый палец и отвернулся к окну. — И кстати, только что в колледж прибыл гонец от ректора Андерхилла. Ректор просит тебя заглянуть к нему до отъезда из Оксфорда.

— Уже бегу, — отозвался я, сползая с кровати.

Нужно было срочно поговорить с Софией, убедиться, что она согласна воспользоваться моей выдумкой насчет писем. Раз ее передали на поруки отцу, значит, она, слава Божественному Разуму, не собирается стать мученицей. Впрочем, она могла просить об отсрочке ради своего будущего ребенка. Как же она, должно быть, ненавидит меня — теперь, когда ее возлюбленного у нее на глазах увели в наручниках. Более всего мне хотелось попросить у Софии прощения, убедить ее, что действовал я исключительно ради ее блага. Мало было надежды, что она мне поверит, но все же я не мог уехать из Оксфорда, не сказав этих слов — хотя бы не попытавшись их сказать.