Ересь

На маленьком столике стоял кувшин для умывания. Я поплескал себе воды в лицо. Что ж, если придется пробыть в колледже еще день, попробуем извлечь из этого хоть какую-то пользу и начнем с посещения часовни. Англиканская служба как таковая меня мало интересовала — меня и католическая-то месса не вдохновляла, несмотря на то что паписты хотя бы старались создать пышное, театральное зрелище, англиканская же служба казалась мне безвкусной и пресной, как непропеченное тесто. Тем не менее надо пойти: в часовне соберутся все обитатели колледжа, у меня будет возможность присмотреться к ним, и, если среди них будет тот, кто подсунул мне под дверь загадочное сообщение, он, хотелось бы надеяться, выдаст себя чем-нибудь — хотя бы взглядом или жестом. Заканчивая умывание, я вновь с досадой подумал об этом таинственном информаторе: если человеку есть что сказать, отчего бы не выражаться яснее?

За ужином в первый вечер Джеймс Ковердейл упоминал, что ректор читает проповеди по книге Фокса; если убийство Роджера Мерсера представляло собой извращенную пародию на мученичество, в чем аноним, видимо, пытался меня убедить, вполне вероятно, что именно проповеди ректора подсказали ему идею преступления. А если так, вполне вероятно, что преступник явится на службу. От этой мысли я вздрогнул, но продолжал одеваться. Надел башмаки и под заунывный звон колокола поспешил вслед за облаченными в черные мантии фигурами к арке северного крыла. Когда я проходил под часами, было без нескольких минут шесть.

Часовня занимала большую часть первого этажа по правую руку от арки. Вместе со студентами и преподавателями я поднялся по сумрачной лестнице, освещенной лишь подвешенным под потолком светильником. У двери я заметил чашу для святой воды; сама вода в ней давно уже высохла. Пол в скромной, выбеленной комнате с деревянными балками под потолком был устлан камышом, в дальнем ее конце, напротив входа, стоял небольшой алтарь, по правую руку от алтаря — кафедра.

Вдоль стен и на алтаре горели свечи. Собравшиеся рассаживались на жестких дубовых скамьях — интересно, эти сиденья специально делают такими неудобными, чтобы прихожане не уснули во время службы? В узкие сводчатые окна без витражей бил яркий утренний свет, играл бликами на белой известке стен и на длинных темных волосах Софии Андерхилл — она заняла место в переднем ряду, напротив кафедры, под бдительным присмотром отца. Спасибо и на том, что он пускает ее в часовню вместе со студентами: наверняка ее присутствие отвлекает молодых людей от благочестивых мыслей. Возле Софии сидела ее мать, — узкие плечи, спина сгорблена, виден только прикрывающий волосы белый чепец. Рядом с женщинами и позади них в передних рядах расселись преподаватели, далее — студенты постарше, те, кому вскоре предстояло сдавать магистерский экзамен или защищать диссертацию; у самой двери места для младших. Я стоял в дверях, раздумывая, где положено сидеть мне, и заодно имел возможность прикинуть количество членов колледжа. Всего их было человек тридцать, и, поскольку все они жили вместе и все были друг у друга на виду, неудивительно, что кто-то из них лучше других знал подоплеку вчерашней трагедии.

Окинув взглядом помещение, я заметил среди молодежи Томаса Аллена и Лоренса Уэстона. Однако где же Норрис и его горлопаны-дружки, с которыми он вчера приходил в таверну? Похоже, и от утренней службы богачи могут откупиться, как и от прочих университетских правил. Уильям Бернард и Ричард Годвин, библиотекарь, сидели в переднем ряду, Джона Флорио я разглядел подальше, в центре, он о чем-то оживленно болтал с соседом. Больше я ни с кем не был знаком лично, однако тот, кто меня интересовал, вполне возможно, и не входил в число представленных мне членов колледжа. Но он, несомненно, был здесь своим человеком, раз так легко нашел мою комнату. Я прошел внутрь и оглянулся на задние ряды: сидевшие там юнцы без любопытства встретили мой взгляд. Эти английские мальчишки все с виду одинаковы — бледные, беспокойные, недокормленные какие-то. Возможно, один из них что-то знал и хотел сообщить мне, но боялся. Но — который из них?

Я хотел устроиться так, чтобы со своего места видеть все собрание, однако Годвин приметил меня у двери, с улыбкой поманил к себе и указал свободное сиденье в переднем ряду. Отказаться было бы неприлично. Под взглядами десятков глаз — я чувствовал, что и София смотрит на меня, — я прошел по центральному проходу в передний ряд и уселся подле Годвина. Тот шепотом приветствовал меня и вновь склонил голову в молитве. Уолтер Слайхерст и Джеймс Ковердейл отсутствовали. Ректор прошествовал от двери к алтарю в сопровождении четырех юношей в белых облачениях певчих, и все дружно встали.

Я поднял голову и встретился взглядом с ректором. Возможно, он удивился моему появлению среди протестантов или же пожалел о вчерашней своей резкости, однако на его лице ничего не выразилось. Он склонился и начал молитву.

— Господи, отверзи уста мои! — провозгласил он, и все собрание прилежно отвечало:

— И уста мои возгласят Тебе хвалу!