Еретичка, ставшая святой. Две жизни Жанны д’Арк

Использование агиографического и героического дискурсов мы находим и в анонимном «Зерцале достойных женщин» 1546 г. Автор, на протяжении всего повествования рассуждавший о совершенно мужских способностях Жанны д’Арк на поле битвы, переходя к описанию обвинений, выдвинутых против его героини ее противниками, вдруг заявлял, что «ничего кроме святости и христианского образа жизни» судьи девушки в ней не нашли[1623], уподобляя, таким образом, процесс 1431 г. процедуре discretio spirituum, как это делали и авторы XV в.

Следует отметить, что подобное смешение двух дискурсов во французских сочинениях XVI–XVII вв., относившихся к жанру жизнеописаний знаменитых людей, поначалу не носило в достаточной степени отрефлексированный характер. Соединение в одних и тех же сборниках историй вполне светских (и даже языческих) героинь с рассказами о святых в какой-то степени, безусловно, являлось результатом влияния не только сильной традиции житийной литературы во Франции, но и итальянской гуманистической традиции. Представители последней также создавали жизнеописания святых, хотя и предпочитали им светских исторических персонажей[1624]. Однако с середины XVI в. французские авторы, как мне представляется, совершенно сознательно начали не столько уподоблять, сколько противопоставлять Жанну д’Арк, казалось бы, ими же самими избранным для нее прототипам.

Впервые, насколько можно судить, эта тема самым подробным образом оказалась рассмотрена у Г. Постеля. Уже во вступлении к «Удивительным победам женщин нового мира» он отмечал, насколько мало его интересуют «Семирамида и амазонки, а также все прочие греческие и римские героини»[1625]. В пассаже, посвященном непосредственно Орлеанской Деве, автор уже открыто критиковал тех, кто хотел поместить рассказ о жизни и достоинствах «святой Жанны-Девы» (la Saincte Jehanne la Pucellé) рядом с «античными выдумками» (les fables antiques)[1626]. С его точки зрения, своим спасением от английского ига Франция была обязана не столько силе своей героини, сколько ее «чудесам, силе и пророчествам»[1627].

Еще более определенно высказывались авторы первой половины XVII в. Так, противопоставление «Минервы» и «Святой Девы» использовал в своем сочинении Ж. Ордаль, называвший Жанну также «христианской Virago» (Christiana virago) и «нашей христианской амазонкой» (Christianae nostrae Amazonis)[1628]. Для Марселина Форнье, автора «Истории Альп-Маритим», которому мы обязаны пересказом писем Жака Желю, отправленных им дофину Карлу и его советникам весной 1429 г., Жанна и вовсе являлась «святой амазонкой» (saincte amazone)[1629]. Развивая идеи, высказанные до него Г. Постелем, П. Ле Муан писал, что дух, вдохновивший девушку на подвиги, явился из значительно более дальних мест, нежели страна амазонок, «из более высокого и чистого места»[1630]. По ее поступкам, полагал автор, действительно можно решить, что она — новая амазонка, однако на самом деле она — не только воин, но и пророк[1631]. Точно так же и для В. де ла Коломбьера Жанна представлялась «пастушкой, имевшей божественные откровения»[1632] и «амазонкой, совершающей чудеса»[1633], а Ж. Гийом прямо заявляла, что в этой девушке соединились «самые высокие достоинства, как героические, так и христианские»[1634] и что с ее смертью «церковь оказалась лишена посредничества и молитв святой»[1635].

Использование в описании Жанны д’Арк одновременно двух типов дискурса, героического и агиографического, открытое противопоставление французской «святой» многочисленным Viragos прошлого в сочинениях второй половины XVI — первой половины XVII в. не следует рассматривать как нечто исключительное. Напротив, подобное изменение парадигмы, в рамках которой прочитывался образ Жанны, шло в полном соответствии с так называемым «теологическим поворотом» во французской историографии данного периода. Для него, как отмечал Клод-Жильбер Дюбуа, было особенно характерно обращение к агиографическому и мистическому дискурсам, которые использовались авторами-католиками в пику их коллегам-протестантам и их трактовке исторического процесса[1636]. Начиная со второй половины XVI в. история вновь переживала этап сакрализации, когда в любом событии прошлого искали прежде всего тайный мистический смысл, когда особое внимание вновь стало уделяться мученикам за веру и их роли в жизни людей, когда новое звучание получили тексты Священного Писания, в которых авторы-католики искали образцы для понимания современности[1637]. Таким образом, по выражению К.-Ж. Дюбуа, историописание во второй половине XVI — первой половине XVII в. оказалось «блокировано» теологией[1638].