Еретик

Мартина задумалась. Она бы не рискнула вводить такую женщину во власть, даже в качестве жены своего сына. Слишком родовита. На ее фоне держащие страну аристократы стали бы выглядеть мелкими самозванцами, и вся система управления Византией просто развалилась бы на кусочки.

Мартине вообще в последнее время казалось, что Ираклий прав, и власть — оружие обоюдоострое: думаешь, победил врага, а на самом деле, подрезал себе ноги. Так часто выходило в последнее время, а уж церковный раскол проходил именно так.

— Ее следует найти и убить.

— В моих монастырях ее нет, — покачал головой патриарх, — тебе хорошо бы переговорить со своими людьми во дворце.

— Благодарю тебя, — кивнула Мартина, но патриарх не уходил, — что-нибудь еще?

— Филагриус, — тихо произнес патриарх, — он попытается сделать переворот.

— Исключено, — отрезала она, — Ираклий предусмотрел в своем завещании каждую деталь.

Патриарх скорбно поджал губы.

— Ираклий не мог предусмотреть вливания такого количества денег, какое уже тратит на Костаса этот казначей. Я не могу этому помешать, я просто хочу, чтобы тебя не застали врасплох. Жди переворота.

Мартина хмыкнула. Она ждала. Слишком уж хорошо знала она своего пасынка.

* * *

Симон оказался в Константинополе только в конце назначенного Сенатом трехдневного траура. Осажденная столица не открывала ворот, а едва ему, подчиняясь наведенному приказу, пытались бросить сверху веревочную лестницу, жертву наваждения убивали те, кого Симон отсюда, снизу не видел. И когда он все-таки вошел, Ираклия уже хоронили в Церкви Святых Апостолов.

Симон затесался в толпу у храма, и достаточно быстро выяснил главное: о Елене все еще не знают. Народ говорил о завещании императора, о том, что престол поровну поделен меж двух сыновей императора от двух разных его жен — 28-летним Костасом и 15-летним Ираклонасом. Мартине, как говорили, назначена роль императрицы и матери обоих — в точном соответствии с законами.

«И в чьих руках Елена?»

Сколько он ни прислушивался к себе, а ответа не слышал, — так, словно о существовании Елены вообще никто не знал. Чтобы проверить эти свои ощущения, Симон даже пробился на ипподром, — там как раз происходило обсуждение судеб верховной власти.

— Где сыновья Ираклия?! — кричали с мраморных скамеек представители знатнейших родов. — Покажи их, Мартина!

— Ираклий доверил империю мне, — резонно возражала Мартина, — со мной и будете разговаривать. Что вы хотите спросить?

— Пусть приведут сыновей императора! — волновалось собрание.

Симон постарался успокоиться, настроился на Мартину и понял главное: она о Царице Цариц знает, и, более того, намерена ее убить.

— Хорошо, будь по-вашему, — согласилась Мартина.

Привели сыновей императора, и Симон тут же отметил, что о Елене знает и Костас. У него на Царицу Цариц были совсем иные, сугубо личные планы. Но главное, что почувствовал Симон, и Мартина, и Костас были в растерянности. Они оба опасались, что их планы в отношении Царицы Цариц неосуществимы.

«Неужели Елене удалось бежать?»

Симон сосредоточился, настроился на Елену, однако ни радости освобождения, ни даже волнения не обнаружил; Елена источала только страх и бессилие.

* * *

Когда Кифа сумел войти в Константинополь, там уже все разрешилось — да, так, что лучше не надо! Ираклий умер в жутких мучениях. Мартине оставили почетную роль регентши своего 15-летнего сына, а реальная власть была в руках Костаса. И понятно, что первым делом Кифа прибежал в представительство Папы.

— Кто сумел?! Как?! — не мог он поверить, что к осторожному Ираклию кто-то сумел столь близко подобраться.

— Наш… будем канонизировать, — засветился гордостью посол. — Язычники[79] с него кожу сняли.

Кифа потрясенно покачал головой. Канонизация — самое малое, что заслуживал подобный герой. Теперь Византия буквально болталась на ниточке.

— А что армяне?

Посол удовлетворенно рассмеялся.

— Отодвинули армян… крепко отодвинули. Костасу сразу показали архивные документы о смерти его матери Епифании, и он совершенно взбеленился.

— Но ведь вина Ираклия в смерти Епифании никем не доказана, — прищурился Кифа. — Неужели он такой наивный?

В том, что царственную мать Костаса отравили, не сомневался никто. Добавляло интриги и то, что Епифанию умертвили, едва она родила Ираклию сына — залог его власти над греками. Но даже в Риме не были уверены, что это дело рук императора, уж скорее, тогдашнего патриарха…

Посол торжествующе улыбнулся.

— Костасу не нужны доказательства, Костасу нужна власть. Вот увидишь, этот балбес не только с армянами разругается, но еще и с грегорийцами…

Кифа с восхищением развел руками. Собственно, оставался только этот, самый последний шаг — поссорить Костаса с родичами собственной жены.

— С нами к руке императора пойдешь? — поинтересовался посол.

— Обязательно, — кивнул Кифа.

Он обязан был увидеть нового хозяина Ойкумены лично.