Эринии

— А этот сукин сын, — Попельский хлопнул ладонью по газете, — убийца трехлетнего ребенка, нарушил все принципы вашего мира. Неужели вы допустите, чтобы в вашей губернии действовал такой выродок, разве вам безразлично? Ведь у вас есть собственная полиция, собственный министр внутренних дел, которому известно любое гнездо, где может спрятаться эта тварь! Вы можете задействовать для поисков своих людей?

Кичалес раздумывал, не является ли вопрос Попельского проявлением недопустимой дерзости. Лыссый припер его к стенке и приказывает что-то делать! И как смеет этот трус, который еще сегодня хотел подать в отставку, заставлять его, Кичалеса, открыть свои планы, более того, требовать с ним сотрудничать?! Он задумчиво открыл портсигар Попельского и вытащил оттуда сигарету. Закурил и взглянул на лысую комиссарову голову, которая едва виднелась в тусклом свете керосиновой лампы, горевшей на крыльце. Этот ґліна[14] слишком хитрый, думал Кичалес, затягиваясь ароматным дымом «Египетских», чтобы вот так, запросто прийти сюда и чего-то требовать. Он хочет что-то мне предложить взамен.

— Вы говорите, говорите дальше, пан кумисар, я слушаю, слушаю, — произнес он, откинувшись на качели.

— Я хочу объединить наши силы и найти убийцу Гени Питки.

— Вы говорите, говорите! Это очень гецне![15] Но зачем это все? Или я суд? Или я полиция? Какой мне с того интерес?

— Если вы благодаря своим информаторам найдете настоящего преступника и отдадите мне его живого, я на год забуду о существовании вашей губернии. Любой урка, что скажет мне «я от Кичалеса», будет иметь возможность спать спокойно, я его немедленно отпущу. Разве кто-то из них совершит нечто похожее на убийство на Жолкевской. Тогда я его убью. — Попельский потушил сигарету. — Это мое предложение. На год забыть про вас и ваши дела. А взамен получить убийцу ребенка. Живого!

— А что будет, — король преступного мира снова усмехнулся, — если ни я, а вы его сцапаете? Я потрачу время, заплачу людям, мои ребята бросятся за работу, а тут что? Вы его сцапаете, а не я! И я ничего с того ни имею!

— Да, — плетеное кресло затрещало под Попельским, — тогда вы ничего с этого не получите. Наша сделка очень проста и не предусматривает никаких дополнений, она однозначна, как понятия чести и позора. Или вы его поймаете, и имеете год покоя, или вы его не поймаете, и мы дальше будем противниками. Но противниками честными, как всегда, как до сих пор, и так будет до конца! Что вы на это скажете?

Кичалес встал и начал прохаживаться по веранде. Его подкованные ботинки стучали по доскам. Попельский перевел дыхание. Он все сказал. Глянул на винниковский лес. Дело Гени Питки будет его последним. Действительно последним. А потом он уйдет на пенсию и заживет в таком же лесу, как этот, в Винниках. Вечерами читать античных поэтов или решать задачи по линейной алгебре. Только это одно следствие. Еще один толчок к действиям. Еще один период аскетизма, во время которого он выслеживает убийцу в городских закоулках. Попельский резко почувствовал приближение своей старости: под тяжелым слоем еды бурлили пищеварительные соки, вены зарастали жиром, легкие были уничтожены никотином. Закрыл глаза и на удивление, несмотря на вечернюю пору, почувствовал, как его клонит в сон. Стук подкованных ботинок прекратился. Попельский открыл глаза. Кичалес стоял перед ним и протягивал ему руку. Комиссар пожал ее. Это и был тот долгожданный толчок.

Через четверть часа король вошел в спальню. Его любовница была в чулках с подвязками и прозрачном пеньюаре. Расстегнула ему ремень.

— Ах ты, мой губернатор, — прошептала она.

Через мгновение она уже ничего не говорила.

VI

Университетский судебный медик, доктор Иван Пидгирный, ненавидел беспорядочный образ жизни и любые неожиданности. Сутки он делил на три части, каждая по четыреста пятьдесят минут. Пидгирный называл их терциями. Первые семь с половиной часов доктор проводил на медицинском факультете университета Яна Казимира на улице Пекарской, а две следующие терции, соответственно семейную и ночную — дома. Домашние дела со временем стали менее обременительными, ибо трое сыновей Пидгирного пошли собственными путями, которых, в конце концов, он как отец не одобрял. Полтора часа, которые оставались от терций, Пидгирный проводил, добираясь пешком с улице Тарновского, где его вилла соседствовала с домом профессора Леона Хвистека, до морга и обратно. Он гордился своей урегулированной жизнью, о чем и рассказывал всем вокруг с упорством, с которым он проповедовал собственные взгляды относительно дискриминации украинцев на государственных должностях, хотя сам был ярким этому отрицанием.