Ермак

Отправляемые в Кашлык припасы никто не отнимал, но татары глядели на казаков, не скрывая ненависти.

— Истинно — волки! — вздыхал Пан. — Аж глаза в зелень отдают! Только огня и боятся. А вот как кончится у нас огонек, чего будет?

Казаки ежились в санях:

— Страх! Разорвут! Истинный Бог — разорвут!

— А нам с ними родниться неча! Враги — они и есть враги! — говорил Мещеряк.

— Каки они тебе враги! — сказал Пан. — Ты — сам татарин! Ты ж с ними одного корня!

— Ну и что? Да хужее нет врагов, как меж родней!

— То-то и беда! Чего-то не то мы творим! Сами волю добываем, а тут людей неволим!

— Какие они тебе люди! — ярился Мещеряк. — Это враги наши!

— Однако и они по образу Божию сотворены... Стало быть, для чего-то и они родились?

— Это Бог тебя в вере испытывает!

— Какая там вера! Грабеж, да и все!

— Не грабеж, а ясак государев. Мы и так по закону берем, а не как Бог на душу положит! А ты что, караваны не грабил на Волге-то?

— В караванах все — от избытка! — вздыхал Пан. — А так, кусок последний изо рта! Тошно мне еие творить.

— Держава завсегда на крови стоит!

— Вот я и тикал из энтой державы-то! Будь она проклята!

— А мне что, татар примучивать в радость?! — не ныдержал наконец Мещеряк. — Ты что, сам не понимаешь — их больше, а мы в художестве! Тут ведь либо мы их, либо они нас!

— То-то и оно... А не по душе это мне, не по совести!

Однако и Пан ясак отбирал прилежно и всякого, кто встречал казаков с оружием, валил наземь либо огненным боем, либо саблей бестрепетно. Ничего не поделаешь — война!

— Не об том ты думаешь! — говорил Мещеряк. — Ты думай о том, что мы своим в Кашлыке, что вовсе от голода помирают, жизни спасем!

— Кабы я так не думал, — вздыхал Пан, — давно бы в прорубь не то на пики татарские кинулся!

Через две недели вышли из пояса татарских улусов, и жизнь пошла совсем другая.

Шайтанщики

Остяки сбирались навстречу казакам толпами. Разодетые в самые лучшие одежды, они били в бубны, пели, танцевали...

Мещеряк выходил перед ними без оружия. Доставал пергаментный свиток, на котором было невесть что написано, — свиток остался от попика, он его позабыл, когда возвращался к Ермаку в лагерь. Среди казаков прочитать его никто не мог — все были неграмотны. Но, подражая государеву дьяку, Мещеряк «читал» нараспев, а какой-нибудь шустрый толмач из остяков переводил:

— «Милостью Божьей Мы, Государь Московский и Всея Руси...» — Мещеряк нес такое, что на Москве его давно бы повесили за непочтение, казаки на санях еле сдерживались, чтобы не заржать от смеха, но вот есаул переходил к деловой части: — «Отныне и навеки запрещается: кабалить одному человеку другого, отдавать человеку человека в заклад, продавать, неволить и угонять». — Как правило, как только толмач переводил эти слова, лесные люди падали на колени и дальше слушали указ, стоя на коленях, иногда одобрительно вздыхая. — «Никто же, — вычитывал атаман, — не может насильно заставлять другого человека своему Богу веровати и в свою веру насильно обращати».

Стоном одобрения и боем в бубны отвечали на это остяки.

— «А ясак я вам, Государь Московский и Всея Руси, полагаю вдвое меньше, как вы платили поганому басурманину Кучуму. А кто же сберет ясака больше положенного, то сие обменивать на деньги или иные припасы по торгу полюбовно...»

Что начинало твориться после того, как есаул сворачивал свиток, целовал его сам и давал поцеловать всем с благоговением подходящим к нему лесным людям, трудно описать.

Казаков обнимали, тащили в чумы или к кострам, кормили-поили. А уж мягкой рухляди натаскивали столько, что казаки не знали, как повезут ее в лагерь.

Счет вели честно, беря ровно половину того, что давали прежде Кучуму, а за остальное расплачиваясь наконечниками для стрел, бисером и иными немудрыми припасами, коими снабдили их Ермак и молчаливый рыжий немец. Лесные люди принимали как величайшую драгоценность железные топоры, ножи, рыболовные крючки...

Эта полученная ими, может быть впервые от ясашного есаула, вещь была не просто полезна в хозяйстве — это был знак новой жизни, свободы, которую принесли бородатые люди с громоносными палками. Об этом слагали песни и разносили их из стойбища в стойбище.

И когда деловитый Бояр или какой другой князь из его сторонников или сродников затевал присягу, лесные люди клялись в верности неведомому, но доброму русскому Царю искренне, со всем сердечным жаром.

Шаманы выносили самые заветные святыни, которые сторонним людям никогда не показывали. Гудели бубны, пестро одетые диковинные шаманы выкрикивали молитвы и подавали в знак клятвы пить воду с золотого блюда.

— Гля, станичники, — золото! — сказал Якбулат из Ермаковых родаков.

— И верно, — без всякого интереса согласились казаки.

— Стало быть, есть оно в здешних местах...

— Ох, и хватят они горя с этим золотом! — дальновидно предсказал Пан. — Как попрут сюды купцы да добытчики, вот и плакали тутошние становища. Все под корень изведут! Все речки перекопают! А энти — как малые дети!