Ермак

Казак начал уж было зевать со скуки. Пирог кончился, а завести переглядывания с какой-нибудь девкой или бабенкой было невозможно — не было около приказных изб ни одной женщины, но вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Латинский поп в круглой шляпе, невзирая на мороз, рассматривал его.

«Вона! — подумал казак. — Еще сглазит али наворожит , антихрист...»

— Чего уставился! — спросил он, кладя руку на саблю.

Спавший есаул тут же сел на санях, и по тому, как ворохнул плечом, молодой понял, что вытряхнул из рукава в рукавицу нож.

Латинский поп сделал вид, что не понял или не расслышал, и неторопливо прошел мимо.

— Ты чо шумел! — спросил старший.

Да вон энтот уставился, ишо сглазит либо порчу каку понапущает...

— Да ну тя! — сказал старший, заваливаясь уже всерьез на сено. — Порчу! Богу молись да за саблю держись — ничо и не пристанет.

— Куды он поперси? — спросил молодой.

— А че ж ты не спросил? — хмыкнул старший. — Эх, такой сон хороший испортил.

«Спросишь его, — подумал молодой. — Вот ужо в другой раз мне попадется, я его нагайкой порасспрошу». Он не мог объяснить, почему этот латинский поп вызвал в нем такую тревогу. Попытался вспомнить лицо попа — и не смог. «Вона! — подумал он с удивлением. — Безликий какой-то. Как оборотень».

— Чегой-то атаман не ворочается! Замерзнем тута, — проворчал он. Но старший только присвистнул носом в ответ, торопясь досмотреть сладкий сон.

Ермак вошел в огромные сени приказной избы и поморщился от густого запаха паленого сургуча и еще какого-то особого, приказного духа, который возникал, может быть, от холодного пота просителей, липких рук дьяков... Ермак считал этот запах запахом подлости. Ходить по приказам не любил. И гул тут стоял особый: монотонно бубнили писцы, скрипели перья. Что-то гундосил проситель, старый дьяк что-то кричал рывшемуся в бумагах и пергаментных свитках молодому...

«И голоса-то у них какие-то поганые, — подумал атаман, — будто перья не то двери скрипят. Вот тут-то они всякие ковы да каверзы и выдумывают...»

Два дюжих стрельца поднялись Ермаку навстречу у дверей палаты:

— Чего?

— Дьяка Урусова кликни. Бегом! — властно сказал Ермак неохотно пошедшему исполнять стрельцу.

— А ты кто таков? — напыжился второй стрелец, наверное старший по караулу.

— Ермак Тимофеев — служилых казаков атаман.

— А грамота где?

— А грамоты две! — вспыхнул не любивший грубости и чванства атаман. — Вот одна, — и перед носом у стрельца взлетел смуглый крутой кулак. — А не прочтешь — вот вторая, — левая рука атамана легла на рукоять сабли.

Стрелец было открыл рот, чтобы осадить казака, но из двери выскочил дьяк Урусов и кинулся к Ермаку:

— Ермак Тимофеич, благодетель мой! Да что ж ты не предупредишь никогда! Нет чтобы в дом, а не н приказ...

Троекратно расцеловавшись, атаман и дьяк пошли н отдельную хоромину, куда заходили только самые почетные посетители. Мигом атаман был усажен на почетное место. И стрелец, которому пришлось подавать угощение, не мог скрыть удивления при виде того, как неподдельно радуется дьяк приходу этого неизвестного атамана.

— Ходют тут тати разные! — ворчал он. — Басурмане!

— Ты говори да откусывай! — посоветовал ему плешивый старый писарь, который чистил перо, толкая его в жидкую рыжую бороденку. — Услышит дьяк Урусов — он тебе башку-то страховидную как цыпленку отвернет!

— А чего я сказал?! — огрызнулся стрелец.

— А того, что это благодетель дьяков. Он его мальчонкой на Казанском разорении подобрал, да вылечил, да выходил, да в монастырскую школу уму-разуму набираться отдал! И вклад за него сделал! Вот и вырос дьяк Урусов на казацкие деньги, в большие люди атаманским благословением вышел. Ты-то у нас недавно и того не ведаешь, что Урусов атамана Ермака выше отца родного почитает.

— Тоже отца нашел! Да на вид Урусов атамана не моложее, оба уже как старые псы в седину отдают! — не унимался обиженный стрелец.

— Заткнись, дурья башка! — посоветовал старый писарь. — Выпорют тебя за невежество! Право слово, выпорют! А дьяк атамана не намного моложее, при Казанском взятии атаман-то годов пятнадцати был, а Урусов лет семи... Вот и полагай!

— Нечего мне полагать: не велики баре — казаки да татаре!

— А ну пошел во двор! — затопал на него ногами старый писарь. — Скотина чумовая! И на нас-то своею грубостью гнев накличешь... — И сам, взявши поднос с заедками, потащил его в особливый покой, где разговаривали дьяк и атаман.