Ермак

Иван продолжал грабить и во Пскове, а воротившись, пытал народ и казнил в Москве, забавляясь тем, что пускал на собравшихся людей медведей.

Иван словно бы сознательно уничтожал собственную державу, которая не выказывала ему никакого сопротивления... Но народ разбегался, толпами валил в Литву и Польшу. Из городов ушли, оставив их беззащитными, городовые казаки. Причиной тому послужило то, что повсеместно Иван топил плененных татар. Казаки, в те поры от татар мало отличимые, порешили промеж собою, что следующий черед на пытки их, и дожидаться этого не стали. Они открыли все дороги на Москву, ушли со стен всех русских городов и оголили границу. И это, вместе со всеобщим разорением, было одной из причин, по которой весною 1571 года крымский хан Давлет-Гирей собрал войско и легко сжег Москву. Казаки донские движению хана по степям не препятствовали, хотя сами с ним на Москву и не ходили.

В момент новгородского бесчинства казачьи городовые станицы повсюдно оставляли гарнизоны, бросали службу и уходили из пределов Московии на Дон.

По пути их конные отряды обрастали обозами и беглыми всех званий, спасавшимися от безумия Царя и слепой грозы его ярости.

Между Тверью и Новгородом, на горах Валдайских, конные казаки наткнулись на разоренный обоз. Все мужчины были порублены, зарезаны все кони. Трупы поруганных и убитых женщин заносила метель.

Поковырявши пиками горелое тряпье, казаки услышали стон. В санях, съехавших по откосу в овраг и потому не сожженных, умирала женщина. По истерзанному, разбитому лицу ее непонятно было, знатного рода она или простолюдинка.

— Ты кто? — спросили казаки. Из смертной мути с трудом воротилась она в сознание... И перекрестилась, увидя, что перед нею казаки и татары, а не опричники.

— Станичники! Христом Богом... Спасителем... — прохрипела она. — Памятью матерей ваших умоляю... — Она отодвинула тряпье, и казаки увидели мальчишку лет восьми, волком глядящего на них, с ножом в руке. — Возьмите сироту! Он рода хорошего.

— Откуда вы? — спросил молодой сотник, наклоняясь над замерзающими.

— Из кольца сатанинского, — прошептала женщина. С тем и отошла ко Господу.

Мальчишка обмяк, уронил нож. Был он болен, в полубреду и почти без памяти от жара и голода.

Когда через несколько дней в какой-то нетронутой погромом избе сотник впервые напоил его теплым отваром, он первый раз глянул на казаков разумно.

— Ты кто? — спросил казак.

— Иван...

— А прозвищем?

И сотник по одним губам прочитал самое запретное в тот год на Руси имя — Колычев...

— Кто, кто?.. — переспросил стоявший за спиною сотника казак.

— Да нихто! — сказал сотник. — Стало быть, коли ты из кольца, так и будешь ты у нас прозываться Кольцо! Иван Кольцо! А что было с тобой прежде, позабудь. Было да прошло. И нет боле того ничего, а есть казак Иван Кольцо, и вся слава теперь тебе не по отечеству и роду, а что сам добудешь... Господь даст — прославишь ты и это казачье имячко.

По московской дороге возвращался с несметным добром награбленным Грозной. Пьяный Царь Иван Васильевич сидел на коне по-татарски, поджав ноги, с луком за спиною, с головою собаки, привязанной к шее коня. Возле него ехал шут в литовском колпаке верхом на быке. А вослед везли несметные сокровища, которые собирался Царь не то зарыть, не то вывезти в Англию.

За спиною оставался ограбленный, но не вырезанный Псков, где при обычной покорности и лежащем ниц, готовом к смерти народе все же вышел навстречу Ивану юродивый Салос (что и означает по-гречески «юродивый») и протянул ему кусок сырого мяса.

— Нынче пост! — сказал Царь. — Я не ем мяса!

— Ты делаешь хуже! — ответил юродивый. — Ты ешь человечину! — И тут же под Царем пал и сдох любимый конь...

Возвращался Иван из похода не один, ехал с ним всегдашний, невидимый и неслышимый его страх!

А по другой дороге уходили па юг казаки, увозя закутанного в овчины будущего атамана казачьего Ивана Кольца, по-иному Ивана Грозу.