Ермак

Подали меч, — кованный из железа с деревянной ручкой. Старый, покрытый ржавчиной, а теперь на нем засохла свежая кровь.

— Ну и меч! — еще выше поднял удивленные брови Ермак и перевел взгляд на щуплого князьца.

Остяк горделиво поднял голову и хвастливо молвил:

— Мой меч — волшебный меч, не гляди, что прост. Сам рубит направо и налево, хочет или не хочет того рука хозяина. Моя сабля нен вырат, вырат оувот![69] Она убивает всякого, кто вблизи меня!

— Вот оно как! — побагровев, крикнул Ермак. — Ну, коли так, держись, вражья сила! — И не успел князец ойкнуть от страха, как Ермак ржавым тупым мечом развалил его надвое.

Схоронили Никиту Пана на высоком яру, под ветвистой лиственницей. И снова быстрое течение подхватило струги и понесло к Оби, а позади еще курилось пожарище и выли волки, — набежали серые из хмурых лесов.

Течение Иртыша стало медленнее, величавее. Пробежавшая тысячи верст могучая река вливалась в обширную Обь. Постепенно редели леса, уступая место тундре. Мшистая равнина, да низкое серое небо. И воды обские казались тяжелыми, свинцовыми. Белела пушица, цвели скудные травы, и скрюченная малорослая березка жалась к земле. На стоянках налетали темные тучи комаров и гнуса. Они лезли в котел с варевом и покрывали его серым налетом, проникали за воротник, под рубаху, жгли лицо, вспухавшее от разъедающих укусов. Только густой дым отгонял подлую тварь, от которой не было житья. Ермак хмуро разглядывал просторы:

— Гиблое место!

Даже солнце отливало здесь багровым отсветом, а вечерами на Оби лежали густые сиреневые тени. Багровый и синий цвета мешались и навевали на душу мрачное настроение. В эти минуты казакам казалось: потухает солнце и умирает все живое и на земле, и на воде. А между тем в этих, никем не мерянных просторах лежали многие остяцкие княжества. Огромные стада оленей бродили по тундре и давали кров и пищу человеку.

Ниже по течению, через многие дни плавания, лежала Обдория. Хотя в титуле великого московского князя и писалось «князь Удорский, Кондинский», однако эти края жили своей жизнью — ясака не платили и царя не знали. Обдорские князьцы разводили многотысячные стада оленей, пастухами у них были самоеды.

Слухи о богатствах обского севера давно дошли до русских, наслышался о них и Ермак. Вспомнил он рассказы строгановского посланца, который побывал в Жигулях, сманивая казаков на Каму.

Разглядывая мрачные синие тени заката, далекие холмы за гнилыми болотами, атаман суеверно прошептал про себя:

— Так вот где «горы зайдуче в луку моря, им же высота яко до небес». Тут и быть Лукоморью! Но как пройти в него?

В протоке казаки встретили вогула на челне. Бедняк, в истертой малице, испуганно смотрел на русских. Ермак подарил ему зипун и спросил:

— А где князец Обдорский?

Старик повернулся лицом к полуночи и ответил:

— Там, там. Далеко, много далеко. Плыл, все плыл…

Вздохнул Ермак, — не лежало его сердце к сырой пустыне, к гнетущему безмолвию. И велел он повернуть струги обратно.

Казаки хватко ударили веслами. Запенилась вода, вогул быстро остался позади.

2

Ермак вернулся в Искер, а вестей из Москвы все не было. Не сиделось ему, захотелось встретить воеводу московского на пороге новой землицы. Вспомнил он путь через Каменный и лесную Тавду-реку, на которой так недавно минули столько опасностей. Там, на Тавде, решалась судьба казацкого войска… Теперь все позади.

Отдохнув десять дней в Искере, Ермак поплыл к Тоболу, а из него выбрался на знакомую дорожку. По берегам шумели дремучие леса, вливались в Тавду лесные ручьи, а на них кочевали вогулы. Кондинские князьцы Держались независимо. Рука хана Кучума не дотянулась сюда.

Стоял июнь, — белые ночи брезжили над тайгой, наполненной гнусом. От него не было спасения ничему живому: ни человеку, ни зверю. Вогулы жгли костры и заклинали злого, негодного духа Пинигезе, создавшего комаров. У берестяных юрт часто раздавался звук шаманского бубна. Лето было в разгаре; олени сыты; сильно и остро пахла их потная шерсть, в реках гуляли косяки жирных рыб, зверя было вволю, — радуйся, вогулич!

Шли за стадами кочевники и пели свои простые песни. Что видели, о том пели они.

Все дальше и дальше уходила Тавда в дремучие дебри. Но водную дорогу стерегли вогульские князьцы. В устье реки Пачеке встретил Ермака князец Лабута. Скопища вогулов пускали тысячи стрел. Струги подошли к берегу. Ермак выскочил первым и крикнул своим раскатистым голосом:

— Браты, на слом!

Его щадили вражьи стрелы, а вернее всего — изменяли лучникам их трусливые руки при виде тяжелого, кряжистого воина с ослепительным мечом в руке. Ермак шел прямо через валы, буреломы, под грузными его сапогами трещали валежины. Большие глаза его были полны гнева. Взглянув в лицо ему, вогулы-воины пугались и бежали с дороги. Ермак настиг князьца Лабуту и ударом кулака свалил с ног:

— Браты, в полон взять!

Казаки ремнями связали князьца, который, очнувшись, все хлопал веками, оглядывая себя.

— Вуул-хой![70] — одобрил кулачный удар князец.

А Ермак в эту пору настиг у озерка второго князьца — Печенегу. Этот был в кольчуге и размахивал палицей.