Ермак. Начало

В станицу наш ярморочный поезд пришёл в конце первой декады февраля. На следующий субботний день я собрал мой десяток у себя на хуторе и раздал деньги. Интересно было смотреть на выражения лиц казачат, перебиравших свои стопки казначейских билетов размером с половину носового платка в моём времени. Недоумение, недоверие, замешательство, озадаченность, оторопь, раздумье, нечаянная радость. Жадности и алчности, слава богу, не увидел ни у кого. Минут десять ушло на объяснение, откуда взялись эти деньги, каким образом обменял золото на ассигнации. Так же рассказал о первом контракте на проводку обоза торгового дома 'Чурин и Ко'. После длительного ликования казачат, отпраздновали эти события обедом, который я накануне приготовил в печи.

После похода на Ольгакан и боя с хунхузами, нашему десятку разрешили заниматься боевой подготовкой хоть круглосуточно. Поэтому в моём доме, состоящего из трёх комнат, провели перестройку, в результате чего одна комната превратилась в спальное помещение с шестью двуярусными самодельными кроватями-полатями, шестью тумбочками и двенадцатью табуретами, которые также сделали самостоятельно, и печкой 'голландкой'. Тесновато для двадцати квадратных метров, но терпимо. Кто жил в тесных кубриках-казармах, легко представит такую картину.

Во второй комнате был самодельный длинный стол, за которым питались и учились всем отрядом, для чего ещё по весне были закуплены за счет окружной казны аспидные доски и грифели для казачат. А прошлой осенью привезли сделанную по моему заказу и за счёт нашей отрядной казны большую аспидную доску, и теперь казачата часто покрываются холодным потом и зарываются носом в свои грифельные доски когда слышат от меня ужасную, леденящую душу фразу: 'А сейчас к доске пойдёт…'.

Кроме стола в этой комнате были ещё полки с моими книгами, учебниками, справочной литературой, большая вешалка на всех для верхней одежды, полка для сушки обуви с боку русской печи и тумбочка дневального. Армия, она везде армия без дневального никуда. Третья комната представляла собой небольшую кухню с русской печью, в которой дневальные, назначаемые на сутки по очереди, готовили в чугунах пищу для всего отряда, а также убирались в доме. Получилось три в одном, казарма, учебный класс и кухня в одном здании. Нам очень нравилось. Поэтому пять дней в неделю казачата жили здесь постоянно, если не было по дому какой-то срочной работы, а в субботу прибегали на зарядку и парково-хозяйственный день. В остаток субботы и всё воскресенье я оставался дома один и занимался своими делами.

После осеннего боя с хунхузами Золотого Ли, разгрома албазинской сотни мои отношения с Петром Никодимычем стали какими-то натянутыми. Он ждал, и, в конце концов, дождался своего снятия с атаманства. И в этом подсознательно обвинял меня. Еще более натянутыми стали взаимоотношениями с молодыми казачками станицы. В их глазах я превратился в какого-то монстра, который головы и уши режет направо и налево. Анфиса, которая всё последнее время пыталась заполучить меня в свои ухажоры, резко перешла на охмурение Семёна Савина. Даже Марфа-Мария, единственный человек, который знал о переносе моего сознания, увидев, как я показываю голову Лю надворному советнику Мейстеру и ротмистру Печёнкину, высказала мне наедине: 'Не ожидала я, что в будущем все такие душегубы'. Поэтому я ушёл от Селевёрстовых и вернулся в свой дом, который вскоре превратился в казарму. И потекла обычная для меня, можно сказать, армейская жизнь.

Закончив обед, на котором я разрешил выпить по кружке крепкой медовухи, небольшой бочонок которой прикупил в трактире у Савина, казачата в колонну по два под командованием Ромки довольные потянулись в станицу, я остался в наступившей тишине один. Попарился, помылся в бане, допил медовуху и завалился спать. Завтра, не смотря на воскресенье, ожидался тяжёлый день.

Так оно и случилось. С утра прискакал Ромка с известием, что меня срочно ждут в сборной избе. Ждут, значит ждут. Когда я вошёл в горничную сборной избы, на меня уставились все старшие представители семей моих казачат, включая четырёх старейшин станицы.

– Ну, голубь сизокрылый, – обратился ко мне, стукнув клюкой по полу, Давыд Шохирев, – рассказывай. Всё рассказывай.

Я и рассказал всё. Почти всё. Опять пришлось пинать совесть по почкам из-за мешка с самородками.

– Почему сразу не рассказал и золото не отдал? – обратился ко мне, когда я замолчал, старейшина дед Афанасий Раздобреев.

– И чего бы нам досталось? – вопросом на вопрос ответил я. – Мне купец Касьянов сказал, что ему сдали золота и серебра, что с кошелей убитых нами хунхузов собрали, больше чем на три тысячи рублей. А нам по сто рублей только выделили, про долю с остальных трофеев что-то никто и слова не сказал. Ладно, хоть лошадей успели поменять, да карабины взять, а то бы вообще ничего не получили.

– Ты бы не дерзил Тимофей, – попытался одёрнуть меня старый Савин.