Эромемуары

Проживала прямо в нашем доме, в пятом подъезде и моя первая учительница – Людмила Федосеевна, и выглядела она именно так, как и должна выглядеть всякая первая учительница: пожилая, в очках, с явственной сединой в русых волосах, собранных строгим тугим пучком на затылке. Всё в ней свидетельствовало о правильности и аккуратности. Такая не то что плохому, но даже посредственному не научит – только и только хорошему, ещё более лучшему и вообще – невообразимо прекрасному… Суждения её отличались крайней определённостью и уверенностью в своей окончательной правоте. Так, знакомясь с нашим 1¹ классом, она заявила энурезному Вовчику, что Владимира Ильича Ленина никто Вовой, тем более Вовочкой, не называл, но называли его исключительно «Володей». И Вовчику воленс-ноленс пришлось тут же переквалифицироваться в Володю. По крайней мере, в школе… А то, что переименование было не просто капризом, а данью глубокому преклонению перед этим потрясающим историческим деятелем, мы убедились полтора года спустя, когда Людмила Федосеевна проникновенно поведала нам о последних днях, скоропостижной смерти и вечном бессмертии нашего общего дедушки Ильича. Весь класс хлюпал носами и капал слезами. И ваш покорный слуга в том числе. Пожалуй, в церковноприходских школах Царской России не источали таких горячих слёз любви и сожалений над Христовыми страстями, какими давились мы в связи безвременной кончины вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина. Тем интереснее была метаморфоза, случившаяся со многими из нас после торжественного принятия в пионеры. Принимали нас действительно торжественно. Не где-нибудь на линейке перед школой, а на Центральной городской площади имени, само собой, Владимира Второго (если Владимира Ясно Солнышко считать Первым). Знамёна, горны, клятвы, галстуки, прочувствованные протокольные речи, – всё как полагается. Мы, обдолбанные агитпропом третьеклашки, стояли ни живые, ни мёртвые – переживали грандиозность происходящего… Дома, раздеваясь ко сну, я аккуратно сложил заветный пионерский галстук и бережно поместил его под подушку. Ночью мне снился штурм Зимнего, арест буржуйского правительства: «Кто тут беременные? Кончилось ваше бремя – рожать пора!» А потом наступили летние каникулы, голопузая вольница, отдых с родителями на море, райская безмятежность купания с загоранием, а кумачовый галстук томился тем временем в одном из ящиков комода, дожидаясь своего часа. И час его настал, причём далеко не звёздный. Из под подушки он каким-то естественейшим образом перекочевал в портфель, куда я его совал – небрежно скомканным – сразу после выхода из школы по окончании занятий. И не я один… Людмила Федосеевна к тому времени уже ушла на пенсию и нашим идеологическим воспитанием в духе преданности коммунистическим идеалам никто не занимался. Практически. Формально, для галочки – сколько угодно…

В те времена в начальных классах первые учительницы преподавали ученикам все предметы подряд, включая физкультуру. Однажды я попросил у нашей разрешения принести из дому на урок этой самой физкультуры футбольный мяч. Людмила Федосеевна разрешила, о чём очень пожалела впоследствии. «Вот уж не думала, что ваш Вадим, Анна Ивановна, – пожаловалась она в тот же день моей матери, ежедневно, с первого до третьего класса, провожавшей меня в школу и встречавшей после неё, – окажется таким жадным мальчиком. Представляете, я ему позволила принести из дому мяч на урок физкультуры, они с мальчиками затеяли с моего разрешения играть в футбол, и ваш сын почти весь урок только сам единолично возился со своим мячом, не позволяя никому его у него отнять. Это просто ни в какие ворота! Я его, конечно пожурила за это, но и вы тоже должны с ним серьезно об этом поговорить. Жадность ни к чему хорошему не приведёт…» Мама пересказала всё папе и я впервые увидел, как весело умеет мой папа не только смеяться, но и неприлично ржать…

А еще в том же подъезде, что и Людмила Федосеевна, но на другом этаже, жила наша сверстница Маша, которая за 20 копеек показывала писю там же, в своем подъезде, под лестницей. Это для взрослых 20 копеек – «всего», а для детворы – это два мороженных или столько же больших граненых стаканов семечек. Показывать она показывала, но вот трогать свои прелести не разрешала даже за три полновесных рубля. В этом мне пришлось убедиться, когда Юрка Анциферов, что ходил по земле, пристально в нее уткнувшись своими зоркими глазенапами, нашел свою очередную денежку, оказавшуюся трехрублевой купюрой, которую он в пылу страсти предложил Машке в обмен на тактильное, а не только визуальное знакомство с ее знаменитой на весь двор писей. Ошеломлённый категорическим отказом, поинтересовался, сколько же она хочет за то, чтобы потрогать. Ответ был обескураживающий: «Женись и трогай бесплатно».