Эрон

Алевдин продолжает зачарованно брести вслед за хохочущим Фиглиным по гулким катакомбам третьего Рима. Хохот Харона объясняется тем, что тот волочит на себе — головой между ног — пьяную проститутку. Она боится воды, которая то ли мерещится, то ли действительно заливает идущих в подземелье ада до колен быстрым темным потоком. Она визжит от страха, ей видится плывущая навстречу крыса. Фиглин хватает видение грызуна и тычет в трусливую бабу призраком маленькой гаденькой пасти. И надо же — крыса кусает блядеху за грудь. Значит, это не сон! Несколько дней Дант и Вергилий проводят в иерусалимской пещере со сшедшим с ума отшельником — этот молодой человек в огромных солнечных очках проводит часы в темноте у самодельного алтаря, он полугол, длинноволос, он носит вериги — тяжесть с шипами — истязая свое тело бичом, выкрикивая строки из советского гимна. Фиглин жарко разоблачил его, схватив чресла аскета, — от истязаний у молодого мазохиста стояло торчком. Вскрикнув, анахорет тут же напрудил в руку дающего комок адовой слюнки, мерзавец! Мазохист был повален на пол, черные очки содраны с лица, включен свет — за ними прятались безумные белые белки в красных прожилках, парень был слеп, как крот и жалок в своей беспомощности. Из каньона к звездам! Туда, где горит в небесах русского Вавилона лампада спасения — млечно-ртутная луна прохлады, а выше — тлеет снежная горсть Туманности Андромеды. Туда, под сень свиста, под соло черного пестрого дрозда, поющего с высоты стоящего ангела свою птичью песню. Позор человеку! Слава пробуждению птиц! Из горла дрозда со свистом музыкального пара льется музыкальная ткань славы и проклятий. Колористическая роскошь узкого птичьего горла ошеломляет. Поющий ручей прыщет радугой преображения. Сама птица наливается лазурью музыки. Дрозд плещет крылом по радуге тончайших звучаний, зреет в голове ангела голубым яйцом, пылит фиоритурами в вечном саду плодов и сладостной круглоты. Ночь Вавилона внимает голосу черно-золотой птицы, роняет слезы быстрых болидов, трепещет от мерцания далекой грозы страшного суда над Мертвым морем.

Мелисса, где ты? бредит измученный Дант.

Фиглин склоняется над лицом Антона: это уже руины, по они все еще залиты моцартианским светом спасения. Харон размышляет над курсом пловца через индевелый Стикс и наконец объявляет христосику, что дном Коцита, сердцевиной столичного греха надо признать великую блядь третьего Рима, вавилонскую блудницу некую Асю Цап, ты представляешь, мой брат Авель, эта сука трахается в Настоящем гробу. Найти равный пример скотского эстетизма я не смог. Вот где точка падения, милый. Вот она — пасть Ваалова в дщери человеческой. Пожирательница фуев, нимфоманка йепанная! Вы кончите вместе…