Эрон

Фиглин облачился в белое, пристроил у горла черную бабочку, отыскал ореховую трость, свистанул в воздухе лаковым взмахом. Антон тоже выбрал цвет снега: приталенный пиджак с чужого плеча, брюки из белого шелка с чужой ноги, молочные мокасины.

— Я — пассивный, — представился Фиглин, обмахиваясь черным веером, — имей в виду, тебе придется иногда целовать меня в шлепалки и щипать за вымя.

Не без зловещего любопытства Алевдин продолжал брести за своим Вергилием сквозь серные пары ада к ледяному сердцу Коцита — вихляющий жираф бестиария. Их долго не хотели пускать в дом, наконец пустили, и незваные гости оказались в атмосфере церемониала, внутри изощренного механизма особых отношений: три мужские пары, одна из них в париках, голые плечи под крупноячеистой сеткой, губы, тронутые помадой, пестрые ногти в перламутровом лаке с металлическими блестками, приглушенный смех, нежность слов и бесконечная расточительная ревность всех ко всем. Отмечался день рождения двух Олегов — тех, что в париках, — которые дурачились, изображая девочек-близнецов, жеманились, вертели попкой, надували губки и щеки с крупными мушками, моргали огромными искусственными ресницами. В общем, зло пародировали девство, как напыщенную позу бытия и только позу. Женское тем самым было увеличено геями до какой-то отталкивающе-грациозной гадости, а то и дело проступающие в гримасках мужские черты придавали любовной игре двух педерастов вид зловещей галантности. Если лобзания кобеля на прошлой картинке греха отвращали взгляд безобразием поз, гадостно!! алчбой, жаждой высосать — до косточек, через пытку — из тела всякую вкусность, отвращали полным отчаянием голой похоти, одним словом, некрасотой, то здесь все было прямо наоборот: красота блюлась до строгостей этикетных и виды на застолье блуда были почти безупречны. Парадный стол под морозной скатертью блистал фарфором и невиданной жратвой в видах морского царства — ржаво-красные королевские креветки на мокрых салатных листьях, лилейные пласты осетрины, глубокие блюда рыбной резьбы, яркие, как аквариум, от пестроты лангуст и спелости моллюсков. И ни одной бутылки вина. Хозяин застолья — бритоголовый, субъект с крупным клоунским ртом — берет в руки бамбуковый жезл. Он целится в маленький гонг посреди столп. Легкий удар. Звонкое зияние бронзы. Педики усаживаются по стульям; восемь губных полосок над контуром белейшей посуды. Молчание. Все взоры устремлены к двери. Что бы это значило? Наконец створки раскрываются, и официант в черном, несколько траурно, вносит на широком фарфоровом блюде нечто, покрытое сплошь ребристыми ломтиками вроде полупрозрачного сала. Сасими из фугу! восклицает хозяин. И все аплодируют, стоя. Фиглин тоже встает, роняя трость с колен па пол. Алевдин ко понимает причин столь бурной ажитации. Но Фиглин заметно меняется в лице. В чем дело? шепчет Антон. Это рыбный филей самураев. Ядовит. Слабая доза тетрадотоксина. Эффект кайфа. Но можно и копыта откинуть… шепчет Фока, бледнея и дави приступ тошноты. Антон, наоборот, завороженно разглядывает диковину — сырок рыбное филе нарезано тонко-тонко, из лепестков поваром на блюде выложен полупрозрачный павлин с перламутровым хвостом долек, ткань рыбы так призрачна, что виден рисунок самого самурайского блюда: морской пейзаж с джонками. Гомики-гастрономы ловко подхватывают ломтики рыбы крохотными вилочками и, макая на миг в соевый соус, отправляют сатанинское лакомство в рот. Фиглин пытается выплюнуть лепесток фугу в салфетку, но глаз бритоголового гея с клоунским ртом по-хозяйски следит за равенством всех гостей перед смертью. Глаз строг. Фока корчится, но жует отраву. Антон же напротив — захвачен сей музыкальной фугой рока и обнаруживает во рту тающее рыбное мясо в приправе из тертой редьки и красного перца. Рот разом схватывает морозцем наркотика. Сатанинский павлин на глазах теряет оперенье. Тетрадотоксин начинает действовать быстро и властно.

— Я поднимаю тост за онанизм, — с пьяным вызовом произнес Антон; если Фиглина знали, то его появление встретили как бы мельком, равнодушно, и Алевдин захотел заставить видеть себя, — только в этом совершенно уничтожена женщина. Онанируя, ты имеешь на конце космос, любую фантазию: зевса, кентавра, себя, бога, наконец. Ты свободен.

Сначала была пауза. Мертвой тишиной оборвалось застольное порхание, пресеклись ужимки, смешки, демонстративная нежность. Фиглин обмер над тарелкой с ломтями стерляди и по-черепашьи втянул шею в воротник: сейчас будут бить.