Эрон

Это дождь рождества: 27 декабря на швейцарском кладбище Корсье-Сюр-Веве хоронят Чарльза Спенсера Чаплина. Чарли! Король смеха сквозь слезы. Он покойно скончался накануне в рождественскую ночь в присутствии прекрасной Уны и семерых детей. Прекрасна смерть в сердцевине рождения, при свете Вифлеемской звезды, на руках мадонны, в теплом запахе хлева, под стыдливую жвачку быка и молчание осла. Когда гроб Чаплина опускали в могилу, шел дождь, и Уна, семеро детей, врач и слуги стояли под раскрытыми зонтами. Там, за линией жизни, юный Шарло наконец-то встретится с Хетти Келлы, она уже видна мертвым глазам маленькая фигурка первой любви; Чарли видит воскресный денек в четыре часа у лондонского Кеннингтон-гейт — девушку, которая выпрыгнула из трамвая… в простенькой матросской шапочке, синей матросской курточке г блестящим я медными пуговицами, в карманы которой она глубоко и прекрасно засунула руки, там в конце аллеи на фотографии начала века. Фотографии стиснута ее рукой в сетчатой белой перчатке. Но чу! Доносится дробь барабанов. Теплый ветер треплет национальные флаги, цветочные гирлянды и транспаранты: давайте любить друг друга, — пока над Корсье-Сюр-Веве моросит дождь рождества, а Москва скована льдом коммунизма, в Балге — столице ЮАР — идет коронация Жана-Бенделя Бокассы, провозгласившего себя императором. Весь фокус в том, что черный Бокасса абсолютно копирует парижскую коронацию своего кумира Наполеона Бонапарта образца 1804 года: бронзовый трон, который выкован во Франции, лавровый венец, корона с бриллиантами, платье для супруги Бокассы — все точнейшая копия наполеоновского восшествия на престол. Отличия незначительны — подданные должны приветствовать монарха шестью мелкими шажками с финальным подскоком и полупоклоном, да в монаршем морозильнике с секретным замком хранится разрубленное тело вчерашнего политического соперника, труп ждет искусного повара — Бокасса людоед, но… тссс… гремит туш, ветерок декабря раскачивает цветочные гирлянды, накрапывает дождь рождества на кладбище под Лозанной, некие москвичи греются в невиданную морозную новогоднюю ночь у костров во дворах — от жуткой стужи полопались трубы центрального отопления, тормозит как во сне тормозами трамвай у Кеннингтон-гейт, очаровательная мертвая Хетти спрыгивает с подножки навстречу вертлявому юноше в темном дешевом костюме, который тесно облегает талию, в темном же галстуке и с черной эбеновой тросточкой, которой он небрежно помахивал, чтобы наверняка скрыть волнение. Дым застилает мне глаза, напевает меланхолик Джанни Моранди свой легендарный шлягер 70-х ветреных годов — именно эта мелодраматическая мелодия стала печальным рефреном той уже забытой эпохи мирового разочарования не в жизни, нет, а в самом желании. Мера той эпохи — один эрон, время, за которое «Пионер-10» пролетит через всю Солнечную систему. Ее драма — потеря подлинности. Ее лейтмотив — насилие. Ее душа — абсурд. Ее нерв — эротика. Ее вектор — превращение Эроса в Хронос, слияние двух мужских стихий в эрон. Звук той эпохи — соловьиный свист могильной лопаты в земле… В ночь с первого на второе марта следующего за 77-м 1978 года абсурда неизвестные грабители вскрывают могилу Чаплина и похищают гроб с телом покойного. Потрясенная семья ждет ультиматума от вандалов. Но они молчат. Пройдет несколько кошмарных месяцев, прежде чем гроб с Чаплином будет найден и снова захоронен в земле. Гробокопатели так и не дадут о себе знать. Пройдет еще энное количество времени, прежде чем их поймают… боже мой, это два безработных маленьких человека, два неудачника, две копии Чарли, которым снова не повезло. Но мимо! Тем временем на окрестности отправной точки, где установлена ножка нашего циркуля — речь о Москве, — тем временем на Москву нисходят таинственные слова: ашрам, нирвана, самадха. На прилавках появляются котлеты из хека. Ходят слухи, что экстрасенс женщина Джуна секретно лечит Брежнева от косноязычия, старческого маразма, рака, импотенции и бруцеллеза. Последние хиппи раздают цветы прохожим на Суворовском бульваре. Рубик изобретает свой легендарный кубик. Лето стоит душное, жаркое, парное, с далекими грозами по ночам, небо до утра так и не гасится до черноты, до самой зари играет прибоем зарниц.