Эрос и цивилизация. Одномерный человек

Задача сводится к поиску разрешения «политической» проблемы: освобождению человека от бесчеловечных условий существования. Шиллер утверждает, что для решения политической проблемы «необходимо пройти через эстетическое, ибо именно красота ведет к свободе». Импульс игры — носитель освобождения. Его цель — не игра «с» чем-то, скорее это игра самой жизни, ускользающей за пределы нужды и внешнего принуждения, как проявление существования без страха и тревоги, и значит — проявление самой свободы. Человек свободен только там, где он свободен от принуждения: внешнего или внутреннего, физического или морального, — когда его не ограничивают ни законы, ни потребности[240]. Но такое принуждение — реальность. Следовательно, свобода есть, строго говоря, свобода от утвердившейся реальности: человек становится свободным, когда «реальность теряет свою серьезность», а ее необходимость «становится легкой» (leicht)[241]. «Величайшая тупость и величайший ум проявляют некоторое сходство в том, что оба ищут лишь реального», однако такая потребность, такое влечение к реальному «являются всего лишь следствием недостатка». Напротив, «равнодушие к реальности и внимание к видимости» (показ, Schein) свидетельствуют о свободе от нужды и «истинном расширении человеческой природы»[242].

В подлинно человечной цивилизации человеческое существование будет скорее напоминать игру, чем труд, и человек будет жить скорее в сфере видимости, чем нужды.

Эти идеи — одно из наиболее значительных достижений человеческой мысли. Важно понять, что речь идет не о трансцендентальном, «внутреннем» освобождении от действительности или просто интеллектуальной свободе (на чем недвусмысленно настаивает Шиллер[243], но о свободе в самой действительности. Это — бесчеловечная действительность нужды и недостатка, которая «теряет свою серьезность» тогда, когда нужда и недостаток могут быть удовлетворены без отчужденного труда. Только тогда человек свободен для «игры» своими и природными способностями и возможностями и, только «играя» ими, он свободен. Его миром становится видимость (Scheiri), а его порядком — красота. Это осуществление свободы, игра, которая больше принудительной физической и моральной реальности: «…в приятном, в добре, в совершенстве человек проявляет только свою серьезность, с красотой же он играет».[244] Такие формулировки могли бы выглядеть как безответственный «эстетизм», если бы мир игры был всего лишь орнаментом, роскошью, праздником в репрессивном в остальном мире. Но в данном случае эстетическая функция понимается как принцип, организующий человеческое существование в его целом. И, только став «всеобщим», он способен это сделать. Эстетическая культура предполагает «совершенный переворот всего способа ощущать»[245], и такая революция становится возможной только при достижении цивилизацией высочайшей физической и интеллектуальной зрелости. Только тогда, когда на смену «принуждению потребностей» придет «понуждение избытка» (изобилия), человеческое существование получит толчок к «свободному движению, которое само для себя есть и цель, и средство»[246]. Освобождение от гнета целей, достижение которых приносит страдания, и навязываемых нуждой функциональных ролей (performances) поможет человеку вернуть себе «свободу быть тем, чем он должен быть»[247]. Но то, что «должно» быть, — это сама свобода: свобода играть. Мыслительной способностью, осуществляющей эту свободу, является воображение[248]. Оно постигает и проектирует возможности бытия в целом; освобожденные от порабощающей материи, они предстают как «чистые формы», создающие собственный порядок: они существуют «согласно законам красоты»[249].

И если бы этот порядок возвысился до принципа цивилизации, импульс игры буквально преобразил бы действительность. Природа, объективный мир переживались бы тогда не как господствующие над человеком (как в примитивном обществе) и не как порабощенные человеком (как в существующей цивилизации), но скорее как объект «созерцания»[250]. Такое изменение основополагающего и формирующего опыта ведет к изменению самого объекта опыта: освобожденная от насильственного господства и эксплуатации и формируемая принципом игры, природа также стала бы свободной от собственной жестокости, чтобы явить богатство своих бесцельных форм, выражающих «внутреннюю жизнь» ее объектов[251].

Соответствующее изменение произошло бы и в субъективном мире. Здесь эстетический опыт также упразднил бы неистовую и эксплуатативную производительность, превращающую человека в инструмент труда. Но это не означало бы возвращения к состоянию страдательной пассивности. Его существование по-прежнему было бы деятельным, но «чем он владеет и что он создает, не должно носить на себе следов служебности и боязливой формы его цели»[252]; за пределами нужды и тревоги человеческая деятельность обретает форму видимости — свободного проявления возможностей.