Эротическая Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

Через два месяца Апраксия Ртищева обвенчалась в храме с испанским идальго шевалье Арнольдо Арсаньяком, маркизом д’Этуаль, графом Таконским, говоря же по–русски, благородным вельможей Арнольдо Каблуковым, ибо уже было сказано, что именно так можно было перевести на русский язык эту славную испанскую фамилию. В ту же ночь, расставшись с девственностью, Апраксия Ртищева, потрясенная неутомимостью и пылкостью своего новоявленного мужа, и сказала ту фразу, которой было суждено стать нашим родовым девизом. — Еще хочешь? — спросила она Арнольдо после то ли третьего, то ли четвертого раза. — Конечно, хочу, — сказал благородный дон Каблуков. — Ну, продолжим в таком случае, — ответствовала молодая жена, устраиваясь поудобнее и пошире разводя свои полные белые ноги. Это «ну, продолжим» со временем превратилось в «…но продолжим», с отточием и без запятой, «…но продолжим», говаривал очередной Каблуков, приступая к какому–нибудь делу, а дел таких у новоиспеченной светлейшей фамилии всегда было предостаточно!

Именно на этих моих словах Фил Леонидович Зюзевякин собственноручно открывает первую бутылку замечательного французского пойла, стюард подставляет поднос с бокалами, пенящийся напиток льется через край, тени папеньки и маменьки ночными мотыльками начинают виться вокруг, будто говоря: мы с тобой, Каблуков, мы с тобой, Джон Иванович, безмерно потешил ты наши усопшие души своим рассказом, прости нас, грешных и непутевых, сыночек единственный, как мы рады тому, что здоров ты, бодр и весел, что сидишь сейчас с такими приятными людьми и пьешь вместе с ними этот фантастический, никогда нами не пробованный напиток! Мне становится грустно, печаль поселяется в моем каблуковском сердце, Д. К. смахивает слезу, Д. К. молча допивает шампанское, как бы приветствуя весь род Каблуковых, последним представителем которого он является. Последний, усталый представитель когда–то известного и могущественного рода, одинокий маг и мистик, плывущий на миллионерской яхте в неведомом направлении…

— Не грустите, Джон Иванович, — голосом, полным обаятельно–бархатной меланхолии, обращается к нему Зюзевякин. — Рассказ ваш потряс нас, что мы, сирые и безродные, по сравнению с вами, этими легчайшими осколками былого! — И Зюзевякин вновь наполняет бокалы шипучим французским пойлом. — Но время уже позднее, а мы так и не добрались до вашего прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушки?

— Да, — очнувшись от грусти, говорит Каблуков, — мы еще не добрались до моего бедного прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушки, ведь безумие моего рода тоже имеет свою историю и начинается оно именно с него, но знаете, господа, — продолжает Каблуков, — мне кажется, что историю эту надо перенести на завтра, ибо дамы устали, ведь вы устали, дамы? — спрашивает Д. К. у Кошани с Лизаветой.

Кошаня не отвечает, Кошаня сладострастно млеет при одной только мысли о грядущих миллионерских (акцент именно на это слово) ласках, а вот Лизавета смотрит на Д. К. взглядом, полным печали н нежности. — Я и не знала, что вы такой поэт, Каблуков, — отчего–то обращается она к нему на «вы», призывно открывая свой большой пухлый рот с двумя рядами белоснежных зубов, за которыми скрыт сейчас ее сладкий и пленительный язычок, — но мы действительно устали, а? — и она толкает в бок Кошаню.

Все, — говорит на правах хозяина яхты Ф.3., — продолжение переносится на завтра, но вы действительно замечательный рассказчик, Д. К., Лизка в этом абсолютно права, — и он награждает свою дочуру увесистым шлепком по аппетитным молодым ягодицам. — Спать, — прочувственно возвещает Зюзевякин, единорог вновь превращается в маленькую фигурку слоновой кости с двумя изумрудными точками глаз, Кошаня и Ф. З. скрываются в своих апартаментах, а Каблуков подходит к борту и смотрит в черную, тягучую ночную воду, тихо плещущуюся о борта яхты.

— Да, Лизавета, — обращается он к своей милой спутнице, — а ведь дошел я лишь до начала собственно истории Каблуковых, ведь не родился на свет божий даже Алексей Каблуков, погибший в дальнейшем от руки мерзейшего Малюты Скуратова, этого рыжебородого исчадия ада…

— Не надо, — говорит Лизавета, — оставь это до завтра, папаня обожает подобные истории.

И Каблуков оставляет все до завтра. Спите спокойно, Апраксия и Арнольдо, спите спокойно, цари и императоры, спи спокойно, милейший прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушка, появившийся из материнской утробы лишь в блистательный век Екатерины (вот когда только я до него, милейшего прапрапра, доберусь?), славная девушка Лизавета уже уютно расположилась на широкой койке каблуковской каюты и готова исполнить давно обещанное — излечить его от боязни минета, навсегда отогнав от беспокойного изголовья Д. К. тени безумных папеньки и маменьки. Что же, пусть почивают с миром, ночь подходит к концу, и девственный зверь единорог скоро возвестит о восходе солнца.

Глава шестая,