Эротическая Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

Борис Андреевич Каблуков был человеком странным и страстным, любил, по фамильной памяти, oxoтy на серых цапель, но еще больше любил единоутробную сестру свою Анфису, чем и навлек на себя церковное проклятие, которое впоследствии за особые заслуги перед Российской империей было заменено двухгодичной епитимьей в одном из древнейших русских монастырей, два года на хлебе, воде да рыбе осетровых пород, что заставило дородного от рождения Бориса похудеть и еще больше возлюбить единоутробную свою сестрицу. Что же касается особых заслуг перед империей, то сам Борис об этом особенно не распространялся, было известно лишь то (а было это в самом начале царствования Елизаветы), что однажды ночью дорожный кортеж (или как тогда говорили на Руси, царский поезд) царицы застрял в грязи неподалеку от подмосковного имения Бориса Андреевича, уже тогда именовавшегося Каблуково (имение это, неоднократно впоследствии перестроенное, окончательно исчезло с карт лишь во время войны 1812 года, когда было сожжено отступающими войсками Наполеона), и Каблуков IX любезно представил Елизавете Петровне и кров, и стол, да и свою, каблуковскую, спальню, ибо лучшей тогда в имении не было (это потом уже, через несколько лет после первой перестройки дома, в нем возвели особые хоромы, так и именовавшиеся «царицыными», и краше их в Каблуково ничего не было!). Как говорит фамильное предание, ночью Елизавете Петровне приснился страшный сон и проснулась самодержица с громким криком. Борис же Андреевич, как то и положено хозяину, спал в царской прихожей, на полу, накрывшись одной лишь медвежьей полостью. Услышав крик, Каблуков смело вошел в собственную опочивальню и застал там царицу в неглиже и с заплаканными глазами. Кровь испанских грандов взыграла в нем: как может благородный дон, пусть дальний, но потомок графов Таконских, позволить женщине, да еще и самодержице, плакать? Дон никак не мог этого позволить и успокоил Елизавету Петровну с той же страстью, что вызывала в нем до сих пор лишь единоутробная его сестрица, на которой пять лет спустя, уже по отбытии церковной епитимьи, Елизавета и позволила ему жениться, издав перед этим указ, из коего следовало, что Борис и Анфиса были не родными братом и сестрой, а троюродными, а с троюродных какой же спрос? Да никакого, сказала Анфиса, рожая Каблукову уже третьего младенца, и вновь женского пола. — Я понимаю, — ответил ей на это Борис, — что от настоящих мужиков только бабы родятся, но ты о будущем–то подумала?

— Это ты думай, изверг! — заревела обессиленная сестра, представив, что через полгода, как только очередную дочку отнимут от груди, ей вновь придется быть обрюхаченной этим ненасытным покорителем влагалищ. Анфиса хорошо знала своего муженька и оказалась права, ибо ровно через полгода, как только младшенькую Каблукову действительно отняли от груди, Каблуков IX торжественно прошествовал в ее опочивальню в распахнутом на груди халате и с уже обнаженными чреслами.

— Боже! — запричитала Анфиса, глядя на вздыбленную мужнину плоть и привычно шмякнулась на спину, широко разведя ноги и приготовившись к очередному соитию. Каблуков не заставил себя долго ждать, Каблуков сбросил халат и вошел в жену под звуки громыхающего где–то там, в небесах, ангельского хора, и проделал это за ночь с Анфисой ровно шесть раз, вот только какой из этих шести оказался роковым — история умалчивает. Но Анфиса понесла, и это было главное. — Смотри, Анька, — говорил брат сестре, нежно поглаживая ее по быстро увеличивающемуся в размерах пузу, — родишь опять девку — убью! — Анфиса украдкой взревывала и ждала, когда же пройдут девять месяцев.

Но было бы странно, если бы и на этот раз она родила дочь Так что Каблукову не пришлось убивать ее: Овидий (так нарекли младенца) Борисович Каблуков, мой прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушка появился на свет Божий ровно в полшестого утра в Петров день, то есть двенадцатого июля одна тысяча семьсот какого–то года, в подмосковном имении своего отца Каблуково, и был рожден от единоутробных брата и сестры (но по указу Елизаветы Петровны их надо было считать троюродными) Бориса и Анфисы Каблуковых…

— А не прерваться ли нам? — тихо спросил у Д. К. Зюзевякин, — а то смотри, дамочки уже спят. — Каблуков посмотрел и увидел, что дамочки действительно уже спят в своих шезлонгах, солнце, как это и положено, катилось к горизонту, что же касается беспутных скал Гибралтара, то они были почти по траверсу яхты.

— Прервемся, — грустно вымолвил Каблуков.

Глава десятая,

в самом начале которой Каблуков рефлексирует, потом появляется Лизавета и Джон Иванович обнаруживает, что у него больше не стоит