Эротическая Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

Каблуков попытался вспомнить, как надо садиться на лошадь. Задача предстояла сложная, но мало ли чем человеку не приходится заниматься в жизни, так что была не была и прочие пословицы и поговорки, главное, как помнилось ему по лихим ковбойским и басмаческим фильмам своей юности, это правильно вдеть ногу в стремя, а потом вспрыгнуть (именно вспрыгнуть, то есть проделать акт посадки легко и непринужденно) в седло, что же, вот стремя, а вот и нога, только стремя очень уж большое, кованное вручную, впрочем, как иначе, так что нога входит в стремя, одной рукой Каблуков берется за поводья лошади, делает толчок, лошадь дергается (да, надо упомянуть, что досталась ему, естественно, серая в яблоках, в общем–то, не мужская лошадь, прямо сказать), Каблуков взлетает и чувствует под задницей седло, лошадь пляшет на месте, толпа во дворе постоялого двора (так все же окончательно назовем это место) гогочет. Каблуков натягивает поводья, и его милая, очаровательная лошадка застывает на месте, естественно, как вкопанная.

— Молодец. — говорит Абеляр, вскакивая на вороного иноходца и трогая поводья, — следуй за мной.

Они выезжают со двора, утреннее солнышко успело скрыться, небо вновь серое и низкое, столь назойливо преследующее Каблукова на протяжении всех последних страниц, да, серое, низкое небо, темно–серая, почти черная брусчатка мостовой, никогда не думал, что в это время мостовые были мощеные, размышляет Джон Иванович, пока копыта его коняги оглушительно выбивают дробь по добротно отшлифованным камням. Абеляр скачет чуть впереди, непринужденно помахивая коротеньким хлыстиком, да не для лошади хлыстик, для народа, внезапно окружившего лошадей, расступись, дико и хрипло кричит Абеляр, расступись, сволота недоношенная, когда благородные господа едут, сволота чуть расступается, но неохотно, плевать, мол, ей, сволоте, на господ, тут и идет в дело хлыст, лупцуя прямо по спинам, плечам, головам. Каблуков засматривается на стоящую у обочины миловидную девчушку лет восемнадцати, крепкая такая, он бы даже сказал, сексапильная, если снять с нее все эти многочисленные средневековые тряпки, а какая грудь, боже, какая грудь, вздымает Каблуков глаза к небесам, не мешкай, кричит Абеляр, и Каблуков внезапно для себя самого дает коняге шпоры, а та переходит на какую–то немыслимую рысь, Каблукова потряхивает, задница больно ударяется о седло, вот они, наконец–то, выезжают на площадь, только другую, не ту, где башня с часами и куда они вышли вчера вечером, закрыв за собой мощные створки ворот.

— Это — рынок, — говорит Абеляр растерянно озирающемуся вокруг Каблукову.

— Вижу, — внезапно огрызается тот.