Эротические страницы из жизни Фролова

Ирка почти совсем уже не стеснялась дочери, но отец не позволил ее "выставлять" и ваять из нее скульптуру, снисходительно, но не обидно согласившись при этом, что ничего не понимает в искусстве. Он очень бережно и ласково обращался с женой, избегая грубых несуразностей и поворотов, которые могли бы по его представлениям показаться безобразными в глазах дочери. Следил за выражениями своего лица, а краешками глаз за выражениями Светкиного. Радовался тому, как быстро вчувствовалась Иринка в диктуемую им гармонию движений и поз, как легко покорялась она естественности последовательностей, то безраздельно отдавая себя во власть намерений своего мужчины, то принимая сладкое вече инициативы с его тела на свое, то возгораясь собственной внутренней страстью, то впитывая в себя страсть мужчины, то выжигая его голубым пламенем своего взгляда, то растворяя себя в растворе его ласковых глаз… И в какие-то некоторые моменты Иринка таки оказалась в том самом положении, которого добивалась Светка, удивленно взиравшая на неестественно естественную естественность происходящего, и то и дело шептавшую одними губами: Боже, папочка-мамочка, как красиво вы любитесь, как красиво… И отец чувствовал, что она уже всем своим существом по-настоящему ощутила, что позы в любви не выставляются, а происходят сами собой… что в любви они вообще перестают быть позами, а становятся совсем чем-то иным, о чем слов в языках не бывает и не может быть… И тут же вдруг появилась рядом врачиха Флора, она тоже уставилась на них с Ириной, а потом на всех троих, изумленно вышевеливая что-то своими губами, будто увидела невидимое…

Когда он потом мягко опустил жену в постель, на короткое прощанье поцеловал ее подрагивающие веки, и затем они, наконец, рассоединились, он не выдержал и благодарно прикоснулся губами еще и к ее успокаивающейся щелочке, а Светка тоже не сдержалась и поцеловала ее живот и даже потянулась губами ниже, как папа, но он поднял ее личико к своему, показал глазами куда ей нужно целовать и она прижалась к его губам.

- Теперь меня, да?

- Теперь тебя, да.

Он пересел на край кровати и она воссела на него широко расставленными ножками, и смотрела при этом на маму, будто хвастаясь, как легко ее мальчик-папчик проникает в ее малюсенькое отверстие и потом скользит по ее узенькому гнездышку, а оно было совсем скользким, - она ведь все это время была вместе с ними и переживала своим влагалищем то, что происходило с ее мамой.

А мама в самом деле радовалась вместе с ней, она и думала весь этот вечер только об одном, о том, что ничего страшного, что у ее дочки все будет нормально, что у нее теперь уже совсем не болит, пока хотя бы с папой, а это уже очень много…

- Ты только ничего не делай, папа. Давай послушаем. Они так прикольно разговаривают между собой…

И они стали слушать.

И сразу стало так, будто две их разнополые плоти слились для самостоятельного общения, то что-то ласково сообщая друг дружке, то делясь какими-то своими воспоминаниями или впечатлениями, то как бы споря и перебивая собеседника собственными мнениями, словно пытаясь убедить в чем-нибудь своем или настоять на чем-нибудь своем, то снова мирясь и обласкивая друг дружку мягкими жестами, то будоража вдруг возникающими желаниями чего-то особенного, что они друг дружке якобы должны сказать или сделать… А их хозяева, затаив дыхание, пытались определить, как они это делают, какими мышцами, или связками, или еще чем-то; и пытались разобраться в смыслах сообщений, воспоминаний, пререканий, императивов, пожеланий и еще многого всякого, что происходило там внизу; и периодически тихо-тихо перешептывались, с радостным удивлением угадывая отдельные слова, предложения или фразы; и напрягались как струны несколько раз от сладостной спазматической боли, которая почему-то казалась им желанной, потому что несла в себе какой-то особенный, таинственный смысл, который тут же ускользал от них куда-то в глубину, как только они пытались в него проникнуть…

А потом на какое-нибудь время они оставляли их наедине, не беспокоя своим присутствием и Светланка каждый раз что-нибудь шаловливое или совсем не шаловливое для этого придумывала. Нежно рисовала выпяченными кончиками сосков что-нибудь у него на груди, и даже до живота ими дотягивалась, чтобы закончить рисунок, а потом вопросительно поднимала к нему смеющиеся глаза: угадал? Шептала ему на ухо какое-то странное стихотворение, которое она сочинила в лагере только для него одного, своего любимого папочки. Прикрывала ему ладошками глаза и требовала определить, в какую сторону смотрят ее зрачки. И он все время точно угадывал, а она этому почему-то не удивлялась.

А потом они снова прислушивались и восторженным шепотом делились одинаково угаданными словами. И снова застывали от таинственно сладостной боли ущемлений, то совсем мягких, то тугих и жестких; то только кольцом устья, то почти всем влагалищем; то мягкими волнами, то грубыми схватываниями, будто в намерении навсегда оставить его в себе…