Эротизм без границ

Компрометирующая параллель между опозоренным британским писателем и русским политическим журналистом, терявшим поддержку при дворе, могла бы остаться не замеченной современниками (не говоря уж об историках). Однако в первую же телеграмму о процессах над Уайльдом был включен особенно прозрачный намек на самый громкий из сексуальных скандалов Мещерского. В этой телеграмме упоминались «друзья» Уайльда — «большею частью из разряда молодых лакеев, грумов, трубачей и лиц, много раз судившихся». На самом деле в числе знакомых Уайльда, допрошенных судом, трубачей не было (не было среди них и трубочистов — это созвучное слово выглядело бы более естественно в списке вульгарных профессий). Однако князь Мещерский был в 1887 г. замешан в скандале, вызванном его связью с молодым трубачом лейб-стрелкового полка. Сей трубач посещал Мещерского в его петербургском доме, о чем стало известно графу Келлеру — командиру полка. Солдат был наказан, и ему были воспрещены дальнейшие визиты к Мещерскому. Мещерский разразился в «Гражданине» клеветнической — по воспоминаниям современников — кампанией против полковника. В результате Келлер был сначала отставлен от службы, но затем, после разбирательства, восстановлен в должности. «Пакостная» «история с трубачом» упоминается несколькими мемуаристами, подробное же ее изложение можно найти в воспоминаниях графа Витте [70].

В отличие от Англии и Германии, где конец века ознаменовался крупными гомосексуальными скандалами, сопровождавшимися судебными разбирательствами и вмешательством прессы, в России таких событий не было. По словам Л. Энгельштейн, «на подмостках российской общественной жизни гомосексуализм никогда не использовался в качестве орудия символической политики — в отличие от Англии и Германии». При этом она добавляет, что «наиболее вероятным кандидатом на роль русского Эуленбурга был князь Мещерский» [71]. Если освещение суворинской газетой скандала Уайльда имело своей целью привлечь внимание публики к моральному разложению в реакционных аристократических кругах России, то это намерение не увенчалось успехом. Подобный проект требовал более развитых институтов гражданского общества — независимости прессы и юридической системы. В России дела Мещерского и ему подобные улаживались без огласки, по усмотрению императора.

Так, например, публикация несколько позже, в 1903 г., газетой «Знамя» фельетона, открыто намекавшего на половой порок Мещерского, привела к вмешательству рассерженного императора и временному запрещению газеты департаментом полиции. Мещерскому Николай II написал утешительное письмо:

«Я был возмущен грязною статьею в газете „Знамя“. <…> Успокойся и не обращай слуха на клеветы и ушаты помоев. Лишь бы совесть была чиста, это самое главное в жизни» [72].

Можно предположить, что открытая критика моральных свойств Мещерского была небезопасным предприятием и в 1895 г. — Суворин не мог этого не понимать. Скорее всего, целью Суворина было напомнить читателю о запятнанной репутации своего политического оппонента. Создается впечатление, что с помощью истории Уайльда Суворин доступными ему средствами создавал эпиграмму на Мещерского — одну из многих.

Газета Мещерского и сама не смогла обойти молчанием процессы над Уайльдом. Значительное время спустя после начала репортажей в «Новом времени» «Гражданин» опубликовал несколько кратких телеграмм агентства Reuters о ходе судов. Интересно, что в этих телеграммах не содержалось ни малейшего намека на характер преступления Уайльда [73].

НИЦШЕАНСКАЯ ЖИЗНЬ

Поиск идеологической интерпретации уайльдовского скандала начался в России сразу по окончании процессов и продолжался не менее двух десятилетий. Ни одна русская газета не сообщила напрямую, чем провинился Уайльд, но, за исключением «Гражданина», все они нашли способ указать на суть произошедшего. Конвенции благопристойности, практиковавшиеся русской прессой, не помешали имени Уайльда сделаться эвфемизмом для обозначения гомосексуальности. Выражение вроде «вкусы Оскара Уайльда» и «уайльдовские наклонности» к началу века практически стали идиомами, наподобие того, как в России XIX в. имя Жан-Жака Руссо привлекалось для обозначения онанизма — другого «извращения» (ср. у Достоевского «грех Руссо, в котором он признался в Исповеди»— формула, своей структурой похожая на многие позднейшие упоминания Уайльда) [74]. Подобные иносказания указывали на Запад как родину трансгрессивных сексуальных практик и создавали предпосылки для возникновения культурной роли «русского Руссо» или «русского Уайльда». Роль «русского Уайльда» (подробнее о ней — ниже) приписывалась по крайней мере одному заметному персонажу русской культуры, но примерялась она и другими.