Эротоэнциклопедия

Помнишь свой первый день рождения в столице? Мы праздновали его, нарядившись в одинаковые костюмы, которые я сшила тайком от тебя. Ты был Белым Пьеро, а я Красным Пьеро, помнишь? После ужина с шампанским я зажгла для тебя девять свечек на марципановом торте. Потом мы в четыре руки сыграли нашу любимую сонатину Генделя твоему ровеснику кактусу. Его удалось перевезти в целости и сохранности — в птичьей клетке, взятой из сада в Марраке. Терновый венец так разросся на подоконнике, что его было видно с улицы Мазарин, помнишь? Той осенью ты, сынок, тоже вымахал и быстро меня догнал. Несколько месяцев мы были одного роста, и рядом с тобой я чувствовала себя молодой и красивой. Мы держались за руки, Париж принадлежал нам, а я окончательно потеряла голову. Я вела себя, словно твоя сестра, порой даже разыгрывала невесту; провоцировала тебя на браваду собственной взрослостью.

От этой опасной, обожаемой нами эквилибристики на душе делалось сладко, но одновременно чуть подташнивало, как после передозировки порошков с кодеином от головной боли, которые ты у меня таскал. Хронические мигрени стали мучить сперва меня, а потом и тебя, помнишь? Мы грешили на шум и вонь выхлопных газов в новой квартире на улице Жак-Калло, но не то было причиной нашей общей болезни. Ее вызвала очередная конспирация: закончилась Вторая мировая война, а я вновь скрывала от тебя свою утрату, еще более страшную, чем прежняя.

Догадывался ли ты о моей тайне? Наверное, да, хотя дал мне это почувствовать лишь однажды: сразу после возвращения, а в сущности, бегства из этого ужасного Бухареста, помнишь? Ты положил голову мне на колени и во всем признался, первый и единственный раз в жизни. Затем умолк, ожидая, что я нарушу тишину. В Румынии до тебя, видимо, дошли какие-то слухи, и ты надеялся, что на откровенность я отвечу откровенностью. Я была близка к этому, очень близка, сынок, но в конце концов скрытность снова взяла верх. И лишь сегодня, пытаясь обогнать болезнь, которая с каждым днем все дальше уводит твою старую маму на ту сторону, я сажусь за письмо с опозданием по меньшей мере на тридцать лет. Но лучше поздно, чем никогда, правда, дорогой мой сыночек?

Вернемся же к тем временам, к самому началу твоей учебы в Сорбонне. Видя, как ненасытно ты впитываешь знания, я тоже загорелась. Желая разделить с тобой мир, который ты открывал для себя, я начала заглядывать в твои книги. Не во всем удалось разобраться: лингвистика казалась мне скучной, зато весьма привлекала психология, и просто-таки жажду самопознания пробудил психоанализ. Фрейда тебе давал читать Лакан (с которым я подружилась за твоей спиной), возможно, как раз с мыслью обо мне. Ты проникся к Фрейду инстинктивной антипатией, мне же он открыл глаза. Я поняла, что к чужим мужчинам тебя толкала тоска по отсутствующему папе, любовь к которому я тебе привила. Потому я и смогла простить тебе эпизод на набережной Сены, не допустила, чтобы мы стали врагами.

Помнишь? Ты перешел в шестой класс лицея, а я все притворялась, что не слышу, как у тебя ломается голос, не замечаю прыщиков на лбу. Гормоны атаковали наш детский союз: ты больше не хотел искать папу вместе со мной; ты хотел найти его сам. На прогулках все менее охотно позволял держать себя за руку. Стоит ли удивляться, что так это и началось? Твои пальцы вдруг выскользнули из моей ладони.

Помнишь? Это было на Пон-дез-Ар: мой взгляд машинально поспешил за твоим и обнаружил жадные губы крашеного блондина. Ты подал знак, чтобы он следовал за нами, пока не представится случай, правда? Через четверть часа ты оставил меня на скамейке и побежал в туалет. Я ждала-ждала, потом начала тебя искать.

Страшные минуты, а после еще более страшные часы! Меня охватывало отчаяние, я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать: любимый сыночек бросил меня ради первого встречного! Наша любовь ничего не значит. Я бежала по берегу Сены, в поисках безлюдного места и глубокой воды; совершенно потеряв голову, я хотела своей смертью поразить тебя в самое сердце. Но повсюду были люди, под мостами целовались влюбленные; усталость постепенно вытеснила безумие. Около полуночи я поплелась домой, убеждая себя, что ты ждешь на лестнице и кинешься мне в ноги, умоляя о прощении.

Ты вернулся утром, на следующий день страдал похмельем, но делал вид, что ни в чем не повинен, и упорно хранил молчание; я тоже. Почти год мы не разговаривали; старались не касаться друг друга и не встречаться глазами, в конце концов я окаменела от боли и жалости к себе. Страшно подумать, что случилось бы дальше, если бы зеркало с отражением оскорбленной матери, в которое я постепенно влюбилась, не разбил Фрейд! Я знаю, почему ты его не перевариваешь: он считал педерастию болезнью и извращением.