Эротоэнциклопедия

Единственный реализованный проект Эдмона Курти представляет собой сплошные мастерские: дуплексы на основе квадрата с окном во всю стену, сообщающиеся при помощи деревянных лестниц. Балюстрада выполнена по образцу торий — ворот, ведущих к синтоистскому храму. Мотив торий популяризировала в Париже Юрико Сузуки (р. 1910), японский дизайнер текстиля, вошедшая в историю моды под именем Зу-Зу. Так Эдмон называл свою миниатюрную невесту, под влиянием которой заинтересовался Японией и спроектировал свой дом. Строительство было закончено 5 мая 1931 года, в день свадьбы Эдмона и Зу-Зу, которые на следующий день въехали в самую маленькую мастерскую на последнем этаже. Там родился их единственный сын Таке Курти (р. 1939), историк архитектуры. Там же до сих пор живет его мама Зу-Зу Курти.

Чтение факса от милого господина Таке подсказало мне мораль следующего содержания. Что невозможно узнать, то следует предоставить случаю, который зовется судьбой. Его посланцем является Эрос, подмигивающий нам глазом новорожденного и совы, что вылетает в сумерках.

Обещаю Вам, что при случае спрошу Корнелию Синьорелли, с какой целью она запечатала в серый конверт пачку писем из отцовского архива и почему опоздала в тот день на свидание со своим парнем.

Париж, 30 июня 2001

Постскриптум: Второй серый конверт

Ролан Барт. "Пара" (Плания и Сильвио Синьорелли?).

Фотография. Около 1965

Окно Корнелии — полотно эпохи Ренессанса на закате. Слева горят кирпичные стены и башни княжеского дворца с ажурным фасадом, который отсюда напоминает крепость. Справа гаснут золотые склоны и вытягиваются тени темносиних кипарисов. Прямо вперед убегает череда холмов, до самого горизонта, на котором вырисовывается голубая цепочка гор. «Это Монти Сибеллини, — мурлычет Корнелия. — К ним ведет множество путей и извилистых тропок. Родители любили там гулять. По очереди несли меня в сшитом мамой рюкзаке. В нем можно было сидеть или лежать, а над головой раскрывался зонтик с бабочками». — Слова прелестной девушки и идиллия за окном контрастируют с ее видом.

У Корнелии подбит глаз, зашита губа, перевязана нога. Она только что «вернулась с фронта» — подозреваю, что из Генуи. И ни о чем не спрашиваю. Дочка Плании храбрится; старательно играет актрису: снимает и надевает темные очки; поправляет английскую булавку в миниатюрном ушке; наматывает на палец пряди волос; очаровывает и смущает меня намеками на собственное участие в баталии «лилипутов против глоб-голиафа: банды пижонов под эгидой московского бандита и техасского осла».

Щеки у Корнелии пылают и голос дрожит, когда она объясняет, как вместе с Аоки они защитят «будущее на нашей бедной планете». Такой, наверное, была молодая Плания, — проносится у меня в голове. А Корнелия, словно поймав мою мысль на лету, достает фотографию в старомодной овальной рамке. «Это мама, фотографировал дедушка». — «Да? Не может быть!» — Я вглядываюсь в личико маленькой Плании — воплощение радости жизни — и слушаю болтовню Корнелии, которая вспоминает мать: «нежнейшее на свете существо, всегда с улыбкой на губах». До чего же изменилась Плания после рождения малышки!

Этот факт придает мне смелости, и я начинаю объяснять, в чем моя проблема. Рассказываю о сером конверте, выброшенном из кабриолета; о письмах, переведенных на польский, которые я хотела бы проиллюстрировать документами из родительского архива; о господине Таке и о своих надеждах на то, что Корнелия откроет мне тайну.

«Не надейся! — нетерпеливо прерывает меня девушка, с трудом поднимается с кресла, ковыляет к двери и бросает мне в лицо: — Все тайное становится явным. Ты забыла о собственном прошлом! Поверила их лозунгам, поверила правде на продажу! Перестала видеть мытарства слабых, ложь СМИ! Правда — это частная тайна. Стоит извлечь ее на поверхность, как она перестает быть правдой, перерождается в коммерческий хлам. Тем, что вы именуете “документом”, нам мылят глаза, пудрят мозги».

«Но, Корнелия, я…» — вставила я дрожащим голосом. «Не прерывай меня! — прервала дочка Плании. — Кто стремится к правде, тот должен жить, как мы. Мы учимся заметать следы, создаем дымовые завесы, прячемся в вымысел. Мы вынуждены прятаться, уходить в себя, маскироваться загадками». — «Но я…» — пробормотала я. «Прощай! — фыркнула Корнелия. — Чао!» Так мы расстались: она с пылающими щеками, я в слезах…

В поезде Пезаро-Париж у меня разболелась спина, накатило удушье. Я чувствовала себя старушкой, стоящей одной ногой в могиле и уже ничего не смыслящей в современном мире. Масла в огонь подлил репортаж в «Corriere della sera». Нет, пресса чего-то недоговаривала. В Геную приехали не только «банды разнузданной молодежи, не имеющей представления о том, в каком мире они живут». Были там также Корнелия и Аоки. Неужели столь огромная пропасть разделяет их и нас: «поколение 68»? Неужто я успела позабыть, как фабрикуются «документы», как манипулируют правдой?