Есаулов сад

5 января. Пацан приносит рукописную пьесу Константины Чернякова «Верховный правитель» – о Колчаке. Черняков бывший владелец этого дома, его, говорят, растрясли. Он всю жизнь преподавал в Хаминовской гимназии. Колчак на ходулях, но, видно, Черняков болеет за него, особенно, когда чехи предают его. Не Христос, но насквозь положительный герой. Это интересно и ново. Но парням я не говорю об этом, будут дурно шутить.

10 января. Сессия. Читаю Адалис в старой Литгазете: «Но то вредное и ханжеское требование благополучия, что вредило, в частности, и любовным стихам, нанесло стократный вред и большим поэмам и стихам на темы гражданственные, и „поэзии природы“, так обидно у нас захиревшей, но искони милой русскому читателю, и подлинной – не риторической-политической лирике, составляющей нашу гордость и нашу заботу!… Парикмахерское „Вас не беспокоит?“ нанесло большой ущерб, ибо свойство и принцип поэзии – беспокоить. Слишком скромен упрек критикам, обижавшим лирику интимных чувств; поэзия глубоких тем и обобщений потерпела куда больше, – потерпел поэт в пушкинском понимании профессии, в понимании певца природы и человечности, мыслителя, судьи».

18 февраля. Родина. Встреча с одноклассниками. Почему я такой сентиментальный? Они смеются, а я, будто уже прощаясь, грущу, хотя и смеюсь. Внезапно вижу в окне «Фотографии» печальное лицо Жени Осипенко, останавливаюсь, она не выходит. Я прикованно стою, не поднимаюсь на крыльцо. Окно замерзшее – и только ее лицо. Мы молча смотрим друг на друга, я ухожу растерзанный…

Что ты запомнил на первых экзаменах? Отвечаю: Гена Мурзин просил разбудить его в восемь утра, пойдет сдавать первым, мы всю ночь пьем горячий чай и долбим, а Мурзин спит. Это злит нас. В пять утра я бужу его: пора. Он спокойно одевается, берет зачетку, уходит. Все молчат. Через час он возвращается и ничком ложится на кровать. Мне ужасно стыдно своей дурной шутки. В восемь все так же темно, пора поднять Мурзина, я это сделать не в силах. Симонов трогает его за плечо. Я не сплю, отвечает Мурзин, снова встает и уходит. Мы все сдали на четверки. Вечером Мурзин говорит: «Так шутить, Боря, нельзя», – и все.

25 февраля. На каникулах в гостях у Гены Ищенко, одноклассника. Большерукий отец его спрашивает, как это я надумал идти на юридический факультет. Я отвечаю дежурное. Отец долго молчит, потом говорит, вздохнув: «Презренная профессия, парень, презренная». Я говорю, Ленин кончил юридический. «Так то когда было, парень?» – с тем и живу теперь.

28марта. Боря Задерей, историк, сказал – события в Венгрии были неспроста. Боря тренерует нашу секцию по волейболу, технарь похлеще моих тонкостей, и с ударом, играет за сборную университета.

Читаю «Литературную Москву», толстый сборник, подаренный мне с надписью директрисой: «Характер у тебя строптивый, но эту книгу ты заслужил», – тронула. Правда, много раз я мог быть отмечен за учебу и прочее, но никогда меня не отмечали – дерзил всем подряд. Стихи: «в год затемнения и маскировки мы увидали ближних без личин», война.

Не датировано. Самустился, т. е. поддался искушению. Мама.

В горах чувство собственного достоинства у него возрастало.

Опрятные мысли.

Эмансипация мужчин.

Катосаться – плохо что-либо делать. Мама.

«Матюганчик» – так называл боцман на Зее свою дудку.

Национальная гордость: «Я не простая еврейка, я русская еврейка».

Смех должен быть плановым. Где-то услышанный лозунг.

Читаю Плеханова, он кажется эпикурейцем.

«Никакого увечья нащупать не могу, а они (бандюги) надвигаются». Из объяснения в милиции.

«Труд сыграл известную роль в превращении человека в обезьяну». Прекрасная оговорка на лекции.

«Я готов усомниться во имя истины даже в собственном существовании. Итак, меня нет. Григорий Борисович – фантом». Прием на лекции.

Юристы после ядерной войны:

– На этих священных камнях ООН… – и человечество начало второй виток.

Жизнь полюбить больше смысла ее. Толстой.

Математический факультет, второкурсница горбунья. Трагедия молоденькой, веселой, печальной горбуньи.

Личность, подавленная идеей. Личность, задавленная идеей. Что-то еще теплится, проблескивает. Но человека нет – вот Павел Корчагин. И не случайно он нравится нам – мы такие же, потерявшие себя.

Читаю Бунина, берет оторопь. Так писать сейчас никто не может – попадать в душу. Интересно, почему мы не слыхивали о нем в школе? А стоило прочесть хотя бы «Антоновские яблоки». «Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: „Много тенетника на бабье лето – осень ядреная…“ Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые алей, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег»… Вот, я читаю, все западает в сердце, мне охота на родину, на базарную площадь или на ту окраину, где мы классом проводили дни, где тек сладковатый запах с кладбища. И где издали я смотрел в прекрасное лицо Вали Кузнецовой…