Эсав

Шимон ухитрялся услышать звук вскрываемого конверта, где бы ни находился, и в то же мгновение по являлся в кухне, не сводя с нас умоляющего взгляда. Он сосредоточенно прислушивался к чтению, и блаженная зыбь пробегала по его лицу еще раньше, чем я приступал к адресованным ему строкам, что всегда начинались с «Хэлло, Шимон, как дела?» — и заканчивались: «Твой большой двоюродный брат Яков». Когда я кончал чтение, Шимон завладевал письмом, спешил в один из своих потайных углов и там читал и перечитывал эти строки вдоль и поперек, обсасывая каждое слово в отдельности. И лишь спустя долгое время возвращался и отдавал матери письмо на сохранение, довольный так, будто добрые слова Якова просочились сквозь муки его тела и усыпили его боль. Лишь много позже мы узнали, что в тот год к нему вернулся кошмар черных точек, так донимавший его в детстве.

Он был еще подростком, но уже подбирал вонючие окурки, и я известил Ихиеля, что Шолом-Алейхем и Джон Стейнбек, видимо, правы: курение действительно ускоряет рост бороды. Иногда Шимон исчезал из дому на несколько часов, и отец был убежден, что он проводит это время, насилуя женщин и зазевавшихся британских солдат, и уже воображал себе самое ужасное: суд, на котором его, Авраама Леви, правнука и потомка мудрецов, мыслителей, врачей и поэтов, обвиняют в дурном присмотре за подопечным.

Я был послан выследить Шимона и благодаря этому обнаружил, что он вовсе не гнусный насильник, а самый обыкновенный воришка. В те дни электрические кабели покрывали свинцом, и наш молодчик выкапывал и воровал куски кабеля из заброшенных складов и строящихся птицеферм. Воротясь в дом с трофеями, он разводил во дворе небольшой костерок, откусывал зубами кусочки мягкого металла и бросал их на раскаленную сковородку.

— Смотри, смотри, — говорил он каждому, кто проходил мимо, выпускал при этом дым через ноздри и с восторгом указывал на сковородку. В расплавленном виде свинец терял свою обычную безотрадную серость и превращался в легкомысленный, подвижный и сверкающий металл. Шимон наклонял сковородку из стороны в сторону, гоняя по ней раскаленный ручеек, следил за его сверкающим течением и под конец выливал в ведро с холодной водой, которая при этом бурлила и шипела от сильной боли. Ошеломленный свинец затвердевал в ней маленькими, печальными на вид фигурками, до смерти пугавшими отца колдовством, что застывало в их судорожно вывернутых конечностях. Эти статуэтки, которым мучительный скачок из одного состояния вещества в другое придавал тысячи разных обличий, Шимон прятал в одном из своих тайников и лишь по прошествии многих лет вновь извлек оттуда, чтобы подарить дочерям Иошуа Идельмана—тем в ту пору только предстояло родиться и впоследствии войти в историю моей семьи.

Отец тоже появлялся в кухне. Сделает вид, будто заваривает себе кофе, послушает чтение письма и не промолвит ни слова. Он уже начал в те дни рассылать свои тайные послания и все больше казался мне человеком, которого выбросило на необитаемый остров, и вот он швыряет в море взывающие бутылки. Лишь много позже я понял, что это было начало старческого полоумия — сумасбродного поиска родственников, тех, что сейчас появляются у нашего порога с его письмами в руках. Я, кажется, уже рассказывал тебе о них. Есть среди них бездетные, ищущие себе пристанища, и мошенники в поисках наследства, и люди, пораженные тоской или обделенные любовью. Отец встречает их подозрительно и сурово: пока они стоят по другую сторону забора, он задает им загадки, проверяет их с помощью тайных паролей, требующих правильного отзыва, и подает им неожиданные семейные знаки, от которых у притворщиков сужаются зрачки. Потом он изгоняет их от лица своего. Подлинный родственник, тот, что летит верхом на белом вороне, пока еще не появился.

Теперь я развозил хлеб в одиночку. Свой маршрут я планировал так, чтобы в дом Левитовых заезжать под конец.

— Она ждет, чтобы ты заплел ей косу, — улыбалась Цвия, принимая от меня свою буханку.

Каждое утро я заплетал Леину косу. Я заплетал ее, как плетут халы, — из четырех прядей, а не из трех. В поселке нас уже считали парой. Мне было восемнадцать лет, я был юноша серьезный, романтичный и сильный и любил ее преданно, заботливо и благодарно. С юношеской восторженностью читал ей лекцию о трудноуловимом понятии «самой красивой женщины в мире», объяснял, почему Орфей оглянулся, и доказывал, что его нужно сравнивать не с женой Лота, а с Сирано де Бержераком.

— Почему? — спросила Лея.

— Потому что и тот, и другой, — сообщил я с важностью, — в действительности не хотели, чтобы их любовь осуществилась.

Она улыбнулась:

— Жаль, что тебя там не было, чтобы сказать им об этом.

И, взяв у меня булочки, которые я испек для нее, поехала со мной на повозке в школу. Оттуда наш осел возвращался домой самостоятельно. Яков, из своего изгнания, не спрашивал о ней и ничего не просил передать. Из ее слов я понял, что она не получила от него ни одного письма.