Есенин

Я думала, мил хохочет —
Он в платочек слёзы точит.

Петька:

Дорогая, догадайся:
Все уйдут, а ты останься.

Санька:

Ай ты, милый, дай мне руку,
Сердце чувствует разлуку.

А гармонь всё танцевала на коленях у Васьки Кренделёва, выгибалась рассерженной кошкой и пела задорно, будоража кровь. В кругу уже все плясали и выговаривали «страданья». Пламя костра омывало танцоров с головы до ног алым светом или, метнувшись вбок, отодвигало их в темноту.

Есенин слушал частушки и удивлялся их простоте и безыскусной образности.

Санька Захарова, мельком взглянув на Есенина и Наташку, стоявших рядом, озорно засмеялась и, притопывая, пошла на них, встала перед Наташкой и звонко пропела:

У ворот стоит берёзка...
Сокрушил меня Серёжка! —

и не уходила, смеясь.

Есенин подумал, что Наташка застыдится и убежит, как иногда делают в подобных случаях деревенские девушки. Но она не стронулась с места. Она даже чуть вскинула голову и взяла Есенина под руку. И он тут же отметил, что характер у неё, видимо, смелый и что бабьих пересудов она не боится.

Санька как будто растерялась от этого её смелого жеста, и лихая бойкость её сникла. Кто-то крикнул из толпы:

— Толкай их в круг! Пускай спляшут! Выходите!

Кто-то негрубо, но настойчиво выдвинул их вперёд, и они очутились в кругу — кольцо было плотным, и он знал, что из этого кольца не вырваться.

Васька Кренделёв играл беспрерывно, не уставая, наслаждаясь однообразными звуками, простыми и естественными, как трава на этих лугах.

Наташка сжала тонкую свою талию ладонями, встала — левым плечом вперёд, с весёлым вызовом. Потом, выбивая каблуками частую дробь, пошла на Есенина. Пропела, блестя зубами:

Никого я не спросила,
Кроме сердца своего,
Увидала — полюбила
И умру, любя его.

И с дробным стуком каблуков попятилась, увлекая своего кавалера.

Есенин точно так же, как Петька Лукин, небрежно притопывая, вышел в круг. Стало тихо, все ждали, что он ответит ей на этом своеобразном песенном поединке. Он пропел:

Девка, беленький платочек»
У ворот со мной постой,
Я скажу тебе словечко:
Остаюся холостой.

Приплясывая, отодвинулся на своё место. За ним — Наташка.

Дорогой ты мой Серёжа,
На тебя была надёжа.
А теперя, дорогой,
Надёжи нету никакой.

Есенин:

Ух ты, милая моя,
Встреть во поле — иду я,
Встреть во поле, на межи,
Путь-дорожку укажи.

Наташка:

Не по-божьи, милый, делашь,
Не попустит тебя Бог,
Не одну ты меня любишь,
Иссушил за лето трёх.

Есенин качнул головой в каком-то неясном удивлении: это был выговор. Он решил ответить ей шуткой:

Хорошо в лаптях ходить,
Трудно обуваться,
Хорошо девок любить,
Трудно расставаться.

Наташку как будто возмутил его ответ. Она прошлась по кругу чечёткой, стремительно, порывисто, и, не подходя к нему, издали бросила зло и даже, кажется, с презрением:

Дайте, дайте полотенце,
Дайте вышитый конец,
Будет миленький венчаться,
С него свалится венец!

И опять стало тихо, только всхлипывала гармонь. Ждали, что скажут в ответ на частушку. Есенину стало вдруг грустно. Не трогаясь с места, он скорее прочитал, чем пропел, — тихо, задумчиво, как бы про себя:

Иду полем — вижу горе,
Пашет милая моя,
Я сказал ей: «Бог на помощь», —
И заплакала она...

И тут же, не дожидаясь Наташкиной песни, прочитал:

Что ты — белая берёза,
Ветру нет, а ты шумишь.
Моё сердце ретивое,
Горя нет, а ты болишь...

Васька Кренделёв свёл мехи гармони, она последний раз выплеснула звук, похожий на стон, и замолкла, устало выдыхаясь. В костёр не подкладывали валежника, и он постепенно угасал. Ребята молча расходились — надо всё-таки поспать часок перед утренней косьбой.

Отделившись от остальных, Наташка пошла мимо шалашей в темноту. По лугам полз туман, шуршал понизу, по траве, поднимаясь всё выше, становясь всё гуще, и Наташка погрузилась в него, как в воду, по пояс.

Есенин догнал её, тронул за локоть:

   — Погуляем немного, Наташа?

   — Погуляем, — согласилась она. — Только сыро очень. Пойдём сядем вон в ту копёшку.