Есенин

Чередование строф можно потом изменить... Но что будет впереди, в начале этих строк, и во что это выльется в конце — он ещё не знал. Мелькнула строчка, как прозрачное облако, мимолётно, не оставив даже тени. Но он её уловил скорее чутким слухом, чем сознанием, подобно обрывку песни, прилетевшей издалека: «Крестясь на берег и стога». «На берег» — тоже не точно, берег не храм.

Копны и стога чем-то напоминают часовни, церкви; храмы. Да! «...Молясь на копны и стога».

Есенин потёр руки, радостно улыбаясь: заключительная строка есть. Середина стиха есть, слова не стёртые, слава Богу! Погоди, перед строкой «Хочу концы земли измерить...» надо поставить вот это. Отыскал в бумагах нужную четвертушку листа, разобрал нацарапанное в потёмках: «Туда, где льётся по равнинам берёзовое молоко...» Неясно, словно сквозь туман, проступало всё стихотворение, уже угадывалась его стройность, законченность... Знакомый трепет улёгся. Грудь заполнила радость — не продохнуть. Слова ложились на бумагу без усилий, чёткие, буквы ещё не стояли отдельно друг от друга, как одинокие избы на выселках, они ещё цеплялись руками по-хороводному:

Счастлив, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,

Пройдёт просёлочной дорогой,
Молясь на копны и стога...

Ах, если бы всегда было так легко и так, в сущности, просто — села птица на ветку и запела: бесхитростно и звонко плела свой узор... Нет, это — только начало. Мучительные раздумья, отчаяния, взлёты, падения, поиски, находки, потери. Всё это — он знал — ждёт его впереди.

Ветер усиливался. Темнело, и писать стало трудно, в сумраке амбара буквы едва различались. Не хотелось зажигать лампу, но придётся...

В это время в двери появилась голова кучера помещицы Кашиной — взлохмаченные ветром волосы, чёрная аккуратная бородка, поникшие негустые усы.

   — Вы здесь, Сергей Александрович? — спросил Иван, вглядываясь внутрь амбара. — Лидия Ивановна просят вас к себе. Они удивлены, господин Есенин, и беспокоятся, что вас до сих пор нет. Думают, не случилось ли чего... Пойдёмте, пожалуйста.

   — Да, да, я сейчас, — отозвался Есенин, складывая в стопку исписанные листки, краснея от неловкости — так увлёкся, что позабыл о барыне и о поездке на яр. — Идите, Иван Трофимович, я сейчас буду.

   — Я подожду тут, если позволите, — сказал Иван. — Велено без вас не являться. Лошади уже заложены...

Он сел на скамеечку и закурил. Возле него вертелась Катя, разглядывая чернобородого человека с барского двора; вбежав в амбар, прошептала брату скороговоркой:

   — Он не уходит. Сидит... Бородатый, как домовой. Не езди с ним, Серёжа. Ещё завезёт куда-нибудь да зарежет...

Кучер показался сестре разбойником или колдуном.

Есенин засмеялся:

   — Куда же он меня завезёт, интересно?

   — В омут какой-нибудь...

Когда он проходил мимо крыльца, мать попыталась ещё раз урезонить сына:

   — Гляди-ка, что начинается! Неужто другого дня не будет?.. Ты, Иван, хоть пригляди за ними. Не бросай.

Кучер сказал неприветливо, отрывисто:

   — Что они мне? Разберутся сами — не младенцы...

Есенин и кучер Иван пересекли улицу и скрылись за воротами белого дома.

Держа на руках маленькую Шуру, Татьяна Фёдоровна всё стояла на крыльце с тайной надеждой, что быстро наступавшая гроза устрашит их и они отложат поездку... Нет, ворота распахнулись, и пара вороных, запряжённых в рессорный тарантас с поднятым парусиновым верхом, дружно вымахнула на улицу, направляясь к съезду, ведущему к Оке...

Чёрные тучи встали над селом, над рекой, над заречными лугами, над яром, подобные спрессованной темноте ночи. Гроза предвещала беду. Трескуче раскатившись, гром с яростным уханьем вбил посреди улицы золотой огненный столб, прямой и толстый, чуть дальше — второй такой же, пламя вспышек плеснулось в окна покорно примолкнувших изб и померкло. Темнота сомкнулась ещё плотнее, стало жутковато...

   — Господи, батюшка Николай Угодник, спаси их, — прошептала Татьяна Фёдоровна и перекрестилась. Перекрестилась и Катя, часто-часто.

Грозовая буря пронеслась вдоль улицы, с ливнем, с громом, с молниями. Молнии то падали отвесно, словно мечи с заострёнными концами, и врезались в землю по самую рукоять, то разваливали тучи ветвистыми потоками, и тогда открывались ущелья и бездны в горных хребтах. Буря налетала порывами, как бы прыжками: прилегала, чтобы набраться сил, потом накидывалась ещё более неистово, безжалостно...

Соломенные кровли домов и риг вздымались, подобно лошадиным гривам. Ветла, стоявшая перед соседней избой, под напором дождя и ветра хрустнула с треском и стоном и повалилась набок — листвой в широкую лужу... Дождь хлестал в стёкла окошек, обливал их сверху вниз сплошной текучей завесой.

Татьяна Фёдоровна стояла в избе у окна, но текучая дождевая завеса скрывала улицу от глаз. Сквозь рёв грозы пробились истошные, полные ужаса крики:

   — Тонут! Паром сорвало! Тонут! На помощь!..