Есенин, его жёны и одалиски

14 декабря Есенина на один день отпустили домой. Ни спокойного разговора с женой, ни примирения не получилось.

18-го Софья Андреевна решилась навестить мужа, но он не пожелал видеть её. Не принимая жизни без Есенина, она решает оборвать её. У неё было только одно сомнение: боль за мать и брата. Поэтому она решила оставить им письмо-объяснение:

«Мама моя, милая, любимая, это я пишу тебе и Люлиньке.

Я давно думаю о смерти. И я совсем, совсем не боюсь её. Если бы вы знали, как часто я мечтала, что какой-нибудь случай поможет мне. Для меня это было бы огромным счастьем, огромным, больше я не знаю и не хочу. Мне надо сделать это самой, и вот тут-то встаёте вы, и такой ужас и отчаяние нападает, и руки опускаются. Жалость огромная, мучительная, душащая жалость к вам, особенно к тебе, моя мама.

Я думала сделать это, ничего вам не объясняя, пусть бы вы думали, что это минута ненормальности, но знаю, что вас замучают вопросы, сомненья, догадки и вы будете больше мучиться, чем если я скажу вам всю правду. Да, мама, я ухожу… И даже ты, моя дорогая, моя старенькая, седенькая, моя грустная мама, даже ты не можешь меня удержать. Любимая моя, ненаглядная, прости меня, целую твои ручки дорогие, нежные, целую их со слезами и с такой огромной, бесконечной нежностью и благодарностью».

Помешал Толстой осуществить своё намерение уход Есенина из клиники 21 декабря. Сделал он это, не окончив полного курса лечения. Его лечащий врач тщетно искал своего сбежавшего пациента по всему городу в надежде вразумить его или хотя бы дать рекомендации на будущее.

Три дня. В 1925 году на углу Кузнецкого моста и Рождественки находилось кафе имажинистов «Мышиная нора». Утром 21 декабря писатель М.Д. Ройзман неожиданно увидел там Есенина. Он сидел за столиком, ел сосиски с тушёной капустой и запивал пивом. Удивлённый Матвей Давидович спросил, как Сергей Александрович попал в эту «нору», ведь он должен находиться в больнице?

– Сбежал! – признался он, сдувая пену с кружки пива. – Разве это жизнь? Всё время в глазах мельтешат сумасшедшие. Того и гляди сам рехнёшься.

Ройзман поинтересовался, как Сергею Александровичу удалось сбежать. Оказалось, вышел на прогулку в сад и удрал при выходе из больницы первых посетителей.

«Выглядел он плохо, но говорил азартно:

– Сейчас один толстомордый долбил мне, что поэты должны голодать, тогда они будут лучше писать. Ну, я пустил такой загиб, что он сиганул от меня без оглядки!

– Я, Серёжа, кое-что из наших разговоров записываю, – отозвался Матвей Давидович, – и это запишу.

– А мои загибы тоже записываешь?

– Я их и так помню!

Желая его развеселить, я вспомнил, как он, выступая на Олимпиаде в Политехническом музее, читал “Исповедь хулигана” и дошёл до озорных строк. Шум, крик, свист. Кто-то запустил в Есенина мороженым яблоком. Он поймал его, откусил кусок, стал есть. Слушатели стали затихать, а он ел и приговаривал: “ Рязань! Моя Рязань!” Дикий хохот! Аплодисменты!

Смеясь, Сергей напомнил мне: когда в консерватории по той же причине не дали ему читать “Сорокоуст”, Шершеневич, как всегда, закричал во всё горло, покрывая шум: “Меня не перекричите! Есенин всё дочитает до конца!” Крики стали утихать, и кто-то громко сказал:

– Конечно, не перекричишь! Вы же – лошадь, как лошадь!..

Наверно, с полчаса мы вспоминали курьёзные случаи прошлого, потом из часов выскочила кукушка и прокуковала время. Сергей сказал, что ему нужно идти. Я проводил его до дверей и увидел, как капельки пота выступили на его лбу».

К концу дня, уже совершенно пьяным, Есенин пришёл в Госиздат с требованием никому не выдавать его деньги. Редактор И.В. Евдокимов предложил ему подать соответствующее заявление. Под диктовку Ивана Васильевича трудно, клюя носом, Сергей Александрович написал:

«Лит. отдел Госиздата.

Прошу гонорар за собрание моих стихотворений, начиная с декабря 25 г., выдавать мне лично. Настоящим все доверенности, выданные мною разным лицам до 1-го (первого) декабря, считать недействительными».

– Я не мог удержаться от смеха, – рассказывал Евдокимов, – когда Есенин, написав цифру 1, вдруг остановился, придвинулся ближе к бумаге и тщательно вписал в скобках «первого». Он тоже засмеялся, вертя в руках ручку, не державшуюся в нужном положении.

На следующий день случай опять свёл Ройзмана с Сергеем Александровичем.

«Ко мне, – вспоминал Матвей Давидович, – пришёл домой врач А.Я. Аронсон. Он был взволнован, озабочен, но говорил, осторожно подбирая слова. За эти дни он обошёл все места, где, по мнению родственников, друзей и знакомых Есенина, мог он находиться.

Чтобы помочь доктору Аронсону поговорить с Есениным, я позвонил по телефону всем имажинистам и знакомым Сергея, но за последние дни никто его не видел. Оставался Мариенгоф, у которого телефона дома не было. Я знал, что он с женой навещал Сергея, когда тот находился в невропсихиатрическом санатории. Я пошел в Богословский переулок.