Есенин и Айседора Дункан

– Изадо-о-о-ра! Изадо-о-о-ра!

Я ничего этого не слышала. Я танцевала с упоением и, забыв обо всем – о своей несчастной любви и о нем. Зал грохотал. Аплодисменты оглушали. Я была счастлива, и по лицу моему текли слезы. Откланявшись, с огромными охапками букетов, я пошла за кулисы. И вдруг увидела Есенина. Золотистые волосы и два блестящих ярко-синих глаза. Мне казалось, что я вышла из темноты на яркий солнечный свет. Меня залила всеобъемлющая нежность.

– O-o-o, darling! – вырвался у меня дрожащий вздох.

Я бросилась обнимать его и обвила руками его шею. Он был такой родной, такой мой. Я уткнулась ему в плечо, а он принялся целовать мои руки.

– Sergej! Angel moj! Zhizn moja!

Раньше мне казалось, что я обижена на него, но теперь, увидев Есенина перед собою, я поняла, что ошибалась. Я любила его еще больше, чем прежде, и никакие его выходки не могли этого изменить. Мой ангел снова был со мной – и это все, чего я хотела в этой жизни.

– Sergey, ehat’ kushe! Kushe! Prechistenka!

Он поспешно и радостно закивал.

– Только пусть Катя тоже поедет с нами!

Я насторожилась – что это за Катя еще, но он тут же заторопился пояснить:

– Изадора, систра! Катя – систра!

– Ah, sistra! Khorosho! Sistra! Ehat’, ehat’!

Схватив меня за руку, он крепко сжал ее и с горячностью затараторил:

– Знаешь, Катя – гений! Как Шаляпин! Как Дузе! Она так поет! Рязанские песни! Мои любимые песни, Изадора! Чудо! Ты должна послушать!

Катя стояла рядом и ничуть не смущалась. Немного похожая на брата, но с темно-русыми волосами. Мне показалось, что она смотрела на меня с небольшим презрением.

Мы поехали на Пречистенку. Компания, как и всегда, собралась большая. Есенин был в возбуждении.

– Спой, Катя! – требовал он.

Катя запела какую-то тоскливую и красивую песню. У нее был приятный высокий голос. Все аплодировали. Больше петь Катя не стала. Было видно, что ей здесь неуютно. Есенин сидел в каком-то раздумье. Он молчал, прикрыв глаза рукой. «Что с ним? – тревожно подумала я. – Опять тоска? Но здесь же он дома! Что же случилось?» Я тихонько подошла к нему и, наклонившись, прошептала:

– Sergej, njet pit’! Stop!

В следующее мгновение он резко вскочил, как пружина, ударил кулаком по столу и отошел в сторону. Я не знала, что делать дальше и стояла в недоумении. Неужели опять будет скандал?

– Старая шлюха, ты достала меня!

– Sergey, ja tebja ljublju! – попыталась я его успокоить привычной фразой. Мне было неловко перед Катей.

– Ты меня любишь?! Ты меня любишь?! Да знаешь ли ты, что я как только приехал в Москву, так сразу переспал с другой бабой, что я начал, наконец, снова писать стихи! Тебе это о чем-то говорит?! Я начал писать стихи о любви! Тебе я стихов о любви никогда не писал! А знаешь ли ты, моя дарлинг, что от меня беременны аж две бабы?! Что ты на это скажешь?

Он победоносно смотрел на меня. Затем его взгляд вдруг остановился на стеклянной полке, где стоял его бюст, вырезанный Коненковым из дерева. Он вдруг бросился и пододвинул стул, взобрался на него и потянулся за скульптурой. С трудом достав бюст, Сергей спустился на пол. В комнате царила мертвая тишина. Все стояли в оцепенении. Он обвел нас тяжелым ненавидящим взглядом и ушел, хлопнув с оглушительным треском дверью. За ним, не попрощавшись со мной, выбежала Катя.

Некоторое мгновение я стояла в каком-то оцепенении. Потом, спохватившись, бросилась за Сергеем в коридор. Но его там не было. Илья Ильич побежал проверить, заперта ли входная дверь – да, закрыта на ключ. Шнейдер зашел в детскую столовую. Я услышала его удивленный возглас. Подойдя к нему, я поняла, почему он вскрикнул: одно окно было открыто – Есенин шагнул на улицу прямо из окна. Больше я его не видела никогда.

Я еще оставалась в Москве какое-то время, и до меня регулярно доносились вести, что у Есенина крупные неприятности, что из-за стихов, которые он написал про заграницу, началась его травля, что он порвал со своими единомышленниками-поэтами, что он ведет беспорядочную жизнь, полную случайных связей, что он пьянствует и редко бывает трезвым, и наконец, что он попал в клинику для душевнобольных.

Каждый такой слух или известие были для меня ударом в самое сердце. Мне все еще казалось, что я могу спасти его, но он не хотел, чтобы его спасали и, тем более, чтобы его спасительницей стала я. Мне пришлось признать свое очередное поражение в любви, как это ни печально. Я бывала счастлива, но счастье мое всегда обрывалось и ускользало из рук…

Зимой мне удалось увидеть ту, которой он посвятил свои стихи, бросив меня.

31 декабря 1923 года я позвонила актрисе Лизе Александровой и пригласила их с Соколовым на Пречистенку. Она сказала, что нет, они не смогут, потому что не одни, у них Миклашевская. Я оживилась. Я помнила это имя, и когда Лиза пригласила меня приехать к ним, сразу же, не раздумывая ни секунды, согласилась.