Есенин. Путь и беспутье

Поглощенная новой любовью и работой с бедными русскими детьми, Дункан сделалась домоседкой, и когда выпадали свободные от гостей дни, Есенин запойно работал. Кстати, Дункан была первой, кому он подарил отдельное издание «Пугачева», сделав такую дарственную: «За все, за все тебя благодарю я…». Той же осенью написана и «Волчья гибель». Но друзья одолевали, а где друзья, там и самопальная водка. И сплетни: ежели связался с богатой старухой, гони деньгу! Между тем с деньгами было негусто. Доллары и фунты, которые Дункан привезла с собой, таяли, как вешний снег, а надо было подкармливать и детей, и обслуживающий школу персонал. И тем не менее зиму скоротали почти в любви и согласии. Есенин все еще очарован артистичностью экстравагантной иностранки. Да и чувством гениальной босоножки к изумительному рязанскому поэту управляют не только поздняя страсть и «чувственная вьюга», помноженная на ревность избалованной славой женщины, стремительно теряющей легендарную грацию и красоту. Тут многое сплелось и отозвалось. И нежность, которую «ни с чем не спутаешь». И щедрость, и вечная за него тревога: белокурой своей кудрявостью и еще чем-то, неуловимым и несказанным, Есенин напоминал и словно бы заменял безутешной, как Ниобея, матери трагически, в младенчестве, погибшего сына. А кроме того, Есенин, единственный из любивших Айседору знаменитых мужчин, неведомо каким образом сразу понял главное в ней: сумасшедшую, бешеную ее жизнь – жизнь, проданную за танец. Потому понял, что и сам был такой – «пропащий»: «Жизнь моя за песню продана». Даже в обстоятельствах их гибели есть какое-то почти мистическое сходство. Менее чем через два года после смерти Есенина Айседору Дункан задушила ее собственная шаль, запутавшаяся в колесе прогулочного автомобиля (словно та шелковая ткань, которую Изадора очеловечила в танго «Апаш», взбунтовалась и отомстила артистке!) На людной улице. Посреди сентябрьской Ниццы. И точно так же, как много лет назад, когда машина с двумя ее маленькими детьми, потеряв управление, рухнула в Сену, никто ничего не успел сделать…

Илья Ильич Шнейдер, коммерческий директор московской танцевальной школы Дункан и муж ее приемной дочери Ирмы, собрав по крупицам свидетельства очевидцев, оставил в своих воспоминаниях реконструкцию этого трагического события:

«В тот сентябрьский вечер раскаленный асфальт Promenade des Anglais жарко дышал впитанным за день солнцем. Айседора спустилась на улицу, где ее ожидала маленькая гоночная машина, шутила и, закинув за плечо конец красной шали с распластанной желтой птицей, прощально махнула рукой и произнесла последние в своей жизни слова:

“Adieu, mes amis! Je vais à la gloire!” (Прощайте, мои друзья! Я мчусь к славе!)

Несколько десятков секунд, несколько поворотов колес, несколько метров асфальта… Красная шаль с распластавшейся птицей и голубыми китайскими астрами спустилась с плеча Айседоры, скользнула за борт машины, тихонько лизнула сухую вращающуюся резину колеса. И вдруг, вмотавшись в колесо, грубо рванула Айседору за горло. И остановилась только вместе с мотором. Прибывший врач сказал:

– Сделать ничего нельзя. Она была убита мгновенно.

Чтобы освободить голову Айседоры, притянутую к борту машины, пришлось разрезать шаль.

Через два часа около студии Дункан в Ницце раздался стук лошадиных копыт. Это везли тело Айседоры из морга домой. Ее уложили на софу, покрыли шарфом, с которым она танцевала, и набросили ей на ноги пурпурную мантию… Хотя Айседору и не собирались хоронить в Ницце, мэр города, узнав, что среди бумаг Дункан оказалась справка, подтверждающая желание Айседоры принять советское гражданство, заявил, что не разрешит хоронить ее в Ницце. Утром пришла телеграмма от американского синдиката издательств, подтверждавшего договор на издание мемуаров Айседоры и сообщавшего о переводе через парижский банк денег. Она ждала этих денег, чтобы выехать в Москву. Голубоватые, цвета хмурого неба, листы нетронутой стопкой лежали на столе Айседоры… Страницы о годах, проведенных у нас, не были написаны… В Париже на гроб Айседоры был положен букет красных роз от советского правительства. На ленте – надпись: “От сердца России, которое скорбит об Айседоре”. На кладбище Пер-Лашез ее провожали тысячи людей. После похорон в течение трех дней шло торжественное траурное заседание в Сорбонне под председательством Эррио. Комитет по увековечению памяти Айседоры принял решение поставить ей в Париже памятник работы Бурделя, но это решение не было выполнено».