Есенин. Путь и беспутье

Клюев-отец не просто понравился Есенину. Своими мудрыми сентенциями он освободил его душу от тягостных сомнений. Раз уж так паршиво складываются обстоятельства, надо хотя бы использовать их в качестве «видимой опоры» – чтобы не упасть. Мудрость приемлемого? А ежели без эфтой мудрости на Руси не прожить и не выжить? У господина Ломана, конечно, своя игра и своя корысть. Хочет, чтоб и Есенин, как золотая рыбка, был у него на посылках. И чтобы «Голубень» открыто, типографским способом посвятил императрице. А пока, мол, переплетем «Радуницу», построим подарочный экземпляр: специально для государыни. И ведь не подхалимничает, без лести предан: великодержавный столп и оплот престола. Да и ему, «без-при-зорнику» и «без-домнику», чего уж юлить-таить, видимая опора. Без этой подпоры он, Есенин Сергей, старший и единственный сын, ничем не сможет помочь семье. Как бы широко его ни печатали. А помочь надобно. Отец из-за астмы в деревне который месяц мается, ни дров, ни сена для коровы не запасли, и купить не на что. Успокоившись, стал тщательно, не торопясь готовить к изданию «Голубень» и с легкой душой написал Анюте. От того июльского письма, судя по контексту, пространного, сохранилась одна-единственная страница. Но и этот обрывок свидетельствует: поэт если и преувеличивал, то не слишком, когда весной 1921 года говорил Ивану Грузинову: «У меня была настоящая любовь. К простой женщине. Об этом никто не знает… Она умерла. Никого я так не любил». Вот этот по капризу случая уцелевший клочок: «Я еще не оторвался от всего того, что было, поэтому не проломил в себе окончательной ясности. Рожь, тропа такая черная и шарф твой, как чадра Тамары. В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую. Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой. Я об этом очень тоскую. Это, кажется, для всех, но не для меня. Прости, если был груб с тобой, это напускное, ведь главное-то стержень, о котором ты хоть маленькое, но имеешь представление. Сижу, бездельничаю, а вербы под окном еще как бы дышат знакомым дурманом. Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя. Если вздумаешь перекинуться в пространстве, то напиши. Капитолине Ивановне и Клавдию с Марфушей поклонись».

Рассекречивание чужих тайн и при избытке документированного материала задача не из простеньких, а при острой документальной недостаточности превращается в головоломку. И все-таки кое-какие предположения сделать можно. Н. И. Гусева-Шубникова в книге «Поэмы Есенина» уже обратила внимание на то, что Есенин сравнивает шарф Анны с чадрой княжны Тамары, героини лермонтовского «Демона». Но, к сожалению, дальше констатации факта как такового не пошла: дескать, «в этих строках есть явный отзвук строк из поэмы М. Ю. Лермонтова “Демон” (1829–1839)». На мой же взгляд, и грузинская красавица, и ее «чадра» упомянуты в письме не только потому, что Анна, закутавшись в шарф, становилась слегка похожей на княжну Тамару, как ее изобразил Врубель на знаменитых иллюстрациях. Есенин конечно же видел эти работы, после смерти художника они широко и публиковались, и выставлялись. Наверняка прочел и биографию автора «Демона», написанную П. А. Висковатовым (1891). А если видел и читал, значит, знал, что в легендарной поэме зашифрована («заперта на замок тайного слова», Есенин, «Ключи Марии») история любви поэта к подруге юных дней Варваре Александровне Лопухиной, чувство к которой Михаил Юрьевич пронес через всю свою жизнь, несмотря на дальнейшие увлечения. Не исключено, что знает об этом и Анюта, как-никак, а она девушка из учительской семьи; во всяком случае, Есенин не объясняет ей, кто такая Тамара и почему носит «чадру». А вот начальная фраза: «Я еще не оторвался от всего того, что было, поэтому не проломил в себе окончательной ясности» – легкокасательно, по-есенински перекликается, аукается уже не с Лермонтовым, а с пушкинским: «Прошла любовь, явилась муза, и прояснился темный ум». Когда проломится к ясности, напишет: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды. И не искать следа… Со снопом волос своих овсяных Отоснилась ты мне навсегда…» Но в момент написания письма (до 10 июля 1916 года) полной ясности еще не было…