Есенин. Путь и беспутье

Элемент временного смещения (сдвига) в «Моем пути» и впрямь имеется. И тем не менее к словам Есенина, что его «хулиганские» выходки (типа «Не хотите ли… у мерина») – реакция (вызов) на «снисходительность дворянства», стоит отнестись с доверием. Вежливое равнодушие высоколобых москвичей к «мужиковствующему» «чужаку», уязвив самолюбие, и впрямь провоцировало на скандалы. Кстати, в Москве 1918 года имелись и литературные салоны, в которые подголосок Клюева также не приглашался. По свидетельству В. Ф. Ходасевича, «кремлевские» дамы, жены высокопоставленных советских чиновников, хотя и делали вид, что покровительствуют писателям от станка и сохи, «у себя», «на равной ноге», принимали «буржуазных». Да и бытовой стиль, которого придерживались советские господа, не так уж сильно отличался от дореволюционного. Новые хозяева жизни скупали антиквариат, одевались у знаменитой портнихи Ламановой, ссорились из-за автомобилей и рысаков, реквизированных из царских конюшен. Справедливости ради следует уточнить: не москвичи завели моду на куртуазный советский стиль. Как и встарь, модные веянья доносились с севера, от брегов Невы. Юрий Анненков свидетельствует: хотя большевики и называли Гумилева «цепной собакой кровавой монархии», это не мешало ему заводить интересные знакомства среди советских администраторов. Николай Степанович, к примеру, запросто бывал в доме Бориса Каплуна, числившегося в те годы председателем Петросовета. Политикой недоучившийся студент Технологического института интересовался не очень и головокружительную карьеру сделал только потому, что приходился племянником основателю петроградского ЧК Моисею Урицкому (тому самому Урицкому, которого осенью 1918-го застрелит Леонид Каннегисер). Захаживали в гости к Каплуну и Замятин с Мейерхольдом. Здесь, вспоминает Анненков, можно было хорошо поесть, красиво выпить, а главное, лицезреть через столик звезду императорского балета Ольгу Спесивцеву, в которую хозяин советского салона искусств был, похоже, не на шутку влюблен. Разумеется, и мадера из царских погребов, и загадочная красота знаменитой балерины служили лишь приятным поводом для визита. Причина была посерьезней. Точнее, причины, поскольку у каждого из гостей Каплуна имелся индивидуальный резон для «заигрывания» с влиятельным лицом. Замятин пытался застолбить для литераторов своего выбора защищенное от «непогоды» особое место в культурном строительстве. Мейерхольд, наделенный от природы «марсианской жаждою творить», искал конкретных «выгод». Политика интересовала его еще меньше, чем молодого советского администратора, но он был твердо уверен: Париж, то бишь его новаторский театр, стоит мессы.

Каплун обещал, слова успокаивали тревогу. Да и кто в те месяцы смуты, когда новый закон еще «не отвердел», мог бы догадаться, что обожатель звезды императорского балета – калиф на час? Его власть казалась неограниченной. Племянник Урицкого и бывший репетитор сыновей Зиновьева был в ту пору настолько вне подозрений, что без особого труда добыл для Спесивцевой «бумаги на выезд за границу». Согласитесь, что у Есенина, силою вещей оттиснутого на обочину московской литературной жизни, были некоторые основания «обозвать» посетителей коммунистических салонов «вылощенным сбродом»!