Есенин. Путь и беспутье

Здесь же, в «Пугачеве», в присутствии «местью вскормленного» бунтовщика, даже кони почему-то (?) превращаются в лебедей, несущихся «по водам ржи», про ножи говорится, что они должны «пролиться железными струями», а смуглые скулы степняков-кочевников уподоблены «волнам» («Уж давно я, давно я скрывал тоску Перебраться туда, к их кочующим станам, Чтоб разящими волнами их сверкающих скул Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана»).

Еще меньше отвечает принципу исторического правдоподобия признание героя в том, что роль убиенного императора, каковую силою обстоятельств он вынужден взять на себя, не соответствует устремлениям его духа:

Больно, больно мне быть Петром,

Когда кровь и душа Емельянова.

Человек в этом мире не бревенчатый дом,

Не всегда перестроишь наново…

А вот Колчаку почти буквально пришлось срочно перестраивать наново состав своего существа, когда в январе 1919-го решением Сибирского правительства он был объявлен Верховным Правителем. Перестройка не состоялась. Как и есенинский Пугачев, Колчак остался «мечтателем». Для роли диктатора у него оказалось слишком много души («Под душой так же падаешь, как под ношею»). Ведь возвращался адмирал на родину из Америки («из дальних стран») совсем не за этим. (Куда подальше Колчака в спешном порядке, как слишком сильную, самостоятельную, из ряда вон, а потому чрезвычайно опасную фигуру, удалило, практически выслало из России, Временное правительство еще в июне 1917 года.) Адмиралом двигала не жажда высшей власти, а более простые человеческие чувства: любовь к оставшейся на родине женщине и не истребляемая выводами рассудка невозможность оставить в беде родимую землю. До этой последней беды, в июне 1917-го, Колчак вполне допускал (для себя) вероятность иного направления своей жизни, вплоть до служения «чужому народу» и «чужому флагу».

Крайне выразительны и тоже, на мой взгляд, ведут к Колчаку и волчьи следы в текстах Есенина 1920–1924 годов. Волком именуют Пугачева предавшие его в руки правительства вчера еще верные соратники: «Конец его злобному волчьему вою». С волком сравнивается Колчак в «Песне о великом походе». Перечислив самых ярых супротивников советской власти («в чьих войсках к мужикам родовая месть» – Врангель, Деникин, Корнилов), Есенин выделяет Колчака из ряда «белых горилл». И как? Через сходство-родство со своим любимым зверем – волком:

А на помог им,

Как лихих волчат,

Из Сибири шлет отряды

Адмирал Колчак.

Но, может быть, это всего лишь сугубо декоративная, по Есенину, «заставочная» фигуральность? Не думаю. Напоминаю уже задействованное в данном сюжете письмо Есенина к Женечке Лившиц, то самое, где поэт, рассказав приглянувшейся харьковчанке про жеребенка, который очень хотел догнать железный поезд, сравнивает его с батькой Махно. Затем, видимо, опасаясь, как бы девушка с библейскими глазами не сочла этот случай недостаточно серьезным, добавляет: «Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много».

Так вот: чтобы и мы не пропустили мимо глаз и ушей сравнение Адмирала с матерым волком, обращаю особое внимание на заключительные строфы стихотворения «Мир таинственный, мир мой древний…»; в некоторых изданиях, если мне не изменяет память, оно печаталось как «Волчья гибель». (Написано одновременно с «Пугачевым».) В этом тексте Есенин в открытую заявляет о своем сродстве с волком:

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты не даром даешься ножу!

Как и ты – я, отвсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Повторяю: все вышесказанное – всего лишь предположение. Однако ж невозможно предположить и прямо противоположное, а именно то, что Есенин не прореагировал, не откликнулся на столь значительное в судьбе России историческое событие, как «колчаковщина».