Есенин. Путь и беспутье

Впрочем, и смерть нового друга, и великие потрясения там, впереди. У Есенина справка об освобождении от армии минимум до осени. Каннегисер младше Сергея почти на год, к тому же он студент последнего курса Политехнического института. Даже Блок, не получивший ожидавшейся весной повестки, вздохнул с облегчением и, вопреки обыкновению, предпочел низким истинам утешающий самообман. Только что сдан немцам Львов, но Александр Александрович (в письме к матери) и это тревожное событие перетолковывает в обнадеживающем смысле: «Мама, по поводу сдачи Львова… я обратился к истории Ключевского. Его обобщения действуют оздоровляюще, хотя они довольно печальны. В конце концов, с Петра прошло только двести лет. И многое с тех пор не переменилось. И Петр бывал в беспомощном положении до смешного, затягивая шведов к Полтаве, а Кутузов затягивал Наполеона к Москве… к тому же очень уж ясна перемена тактики, так что на очищение Галиции смотришь иначе, чем смотрел бы недели три назад. Есть слухи о серьезных (наконец) укреплениях нашего фронта, хотя и на нашей территории».

Словом, несмотря на войну, призывной возраст и необеспеченное будущее, лето 1915 года складывалось для Есенина почти удачно. За май, к приезду Каннегисера, он написал уйму стихотворений. Даже после того как Леонид забраковал некоторые из них, осталось шестнадцать. Восхитив столичного гостя, они до сих пор восхищают и нас: «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…», «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», «Дымом половодье…», «На плетнях висят баранки…», «Туча кружево в роще связала…», «Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», «Край родной, поля как святцы…», «Шел господь пытать людей в любови…», «Гой ты, Русь моя родная…», «Чую радуницу Божью…», «Край ты мой заброшенный…», «Дед», «Поминки», «Белая свитка и алый кушак…», «Я странник убогий…» Дополненная этими текстами [45] «Радуница» (тот приблизительный заявочный вариант, который «рязанский парень со стихами» привез в Петербург в марте), стала настоящей Книгой, а песенный запой продолжался. Пешие, с новым другом, прогулки оказались плодотворными. Вспоминая долгое деревенское лето 1915 года, Есенин напишет:

Я хочу, чтобы сердце глуше

Вспоминало сад и лето,

Где под музыку лягушек

Я растил себя поэтом.

Под ту же музыку и тем же летом он попытался вырастить себя еще и прозаиком. Проводив Леонида, которому, как мы уже знаем, понравились его маленькие рассказы («У белой воды» и «Бобыль и Дружок»), за восемнадцать ночей написал «Яр». Писал под почти верный заказ. Каннегисер, вернувшись в Петроград, рассказал С. И. Чацкиной, издательнице «Северных записок», про Сережины опыты в прозе. Энергичная Софья Исааковна, не мешкая, сообщила дорогому Сергею Александровичу, что ее журнал прямо-таки сгорает от нетерпения заполучить повесть из народной жизни. Есенин обрадовался: в случае успеха у критики «Яр» можно будет издать отдельной книгой, а это на какое-то время решило бы его денежные проблемы. Чацкина, как и обещала, повесть опубликовала, но ее никто не заметил: ни критики, ни издатели, ни читатели «Северных записок». Впрочем, неуспех «Яра» если и огорчит автора, то не слишком. Восхищаясь Пушкиным, боготворя гений Гоголя, Есенин в юности чаще собеседовал с Лермонтовым. «К чему ищу так славы я? Известно: в славе нет блаженства. Но хочет все душа моя Во всем дойти до совершенства…» Вот и его ненасытная, жадная до всяческой жизни душа жаждала не просто славы, а совершенства. В стихах до совершенства – рукой подать. Говоря вроде бы о другом, стихи говорили про самое то, «что не высказать сердцу словом и не знает назвать человек». Проза – иное дело. Чтобы и тут достигнуть, на худой конец хотя бы приблизиться к совершенству, потребуются годы усидчивого труда и мало-мальски обеспеченной оседлой жизни, то есть таких обстоятельств, какие судьба ему явно не обещала.

Это открытие так его взбудоражило, что в последнюю из ночей, отданных «Яру», не смог заснуть. А утром, пролистав рукопись, догадался: повесть вышла такой несвободной еще и потому, что и сам он во все эти восемнадцать дней был несвободен – стиснут-повязан неблагообразием внезапно открывшейся семейной тайны. Краем уха прислушиваясь к разговорам отца с матерью, Есенин, конечно, догадывался, что жена старшего ее брата сбежала с любовником и что дядька вроде бы снова женился. Знали об этом и в деревне, да помалкивали. Но когда Иван Федорович Титов на Пасху вдруг объявился и с новой городской женой, направляясь к церкви, прошелся по Константинову, языки развязались. И завертелось… Всем досталось: и гордецу Федору, первому греховоднику, и беглой титовской снохе, а пуще всего доченьке его ненаглядной. Иванова шлюха хоть пришлой была, из дальней деревни засватанная, а Танька – здешняя. И чем ей Сашка Монах нехорош? Нагуляла выблядка! Не семейка – вертеп; то-то Наталья, покойница, святая душа, богомольничала, грех семейный замаливала.