Есенин

Да, много раскопал Хлысталов со времени их с Велиновым посещения сауны. Он припомнил, как ему наконец удалось выйти на человека, приславшего из Рязани фотографии убитого Есенина. Сколько сил, нервов потратил он на старика, живущего в развалюхе на окраине города, пока тот не выложил ему всю правду про себя. Этот высохший совсем, кожа да кости, согбенный старик оказался в далеком прошлом чекистом и имел прямое отношение к делу об убийстве Есенина. С годами, когда все переменилось, когда всплыла вся правда про злодеяния ГПУ и ВЧК, старик не находил себе места: он не мог уйти из жизни и унести с собой правду о гибели Есенина. Лет десять назад, когда Хлысталов проводил следствие в Рязани по какому-то делу, старик и узнал о нем… Запала ему в душу личность Хлысталова, и решился: послал эти фотографии. Сначала хотел поглядеть: как тот поступит? Что предпримет? А когда недавно Хлысталов подъехал к его палисаднику на своей «волжанке», окончательно оттаял: сможет этот милиционер снять с души его грех великий, а с Есенина родного — ярмо самоубийцы. Пригласил Хлысталова в дом, где со стен смотрели фотографии есенинские, и долго рассказывал всю историю своей жизни, и про Есенина, как все было. А потом подковылял к божнице и, перекрестившись на лик Божий, достал из-за иконы тряпицу, в которой и лежало подлинное заключение экспертов, написанное рукой Гиляревского.

— С Богом, полковник! Теперь мне можно и помирать! В твоих руках теперь тайна сия! Голова у тебя светлая! Все сделаешь как надо! За Есенина! За Россию-матушку! — Голова старика затряслась, он прощально помахал Хлысталову вслед и, опираясь на палку, пошел к церкви поставить свечку и помолиться за упокой души Сергея Есенина.

Впереди на джипе ехал Велинов, а за ним, пытаясь не отстать, жал на газ своей «волжанки» Хлысталов. Проехав по Симферопольскому шоссе в сторону Тарусы, Велинов свернул на проселок, и скоро они уже ехали лесом. Джип легко преодолевал рытвины и ухабы, но и «волжанка» не уступала, только рессоры поскрипывали. Но вот наконец лес расступился, и Хлысталов увидел прекрасное озеро — не большое, но и не маленькое.

— Красотища! — сказал Хлысталов, вылезая из машины.

— Как заказывали! — хвастливо улыбнулся Велинов.

— Озеро тоже вашего ведомства? — шутливо поинтересовался Хлысталов.

— Не исключено-о-о! — промурлыкал тот в ответ.

Разбили палатку, лодку накачали, снасти достали, стали рыбачить. Хлысталов с берега, а Велинов на середку поплыл на лодке. Клев с берега был неважный, и Хлысталов все поглядывал на Велинова, который что-то то и дело таскал из воды. Вечерняя заря сошла быстро. Клев совсем прекратился. Велинов подгреб к берегу и вытащил полный садок рыбы.

— Видал? Во как надо! Уху будем варить? — спросил он Хлысталова.

— Я, честно, не хочу есть! Только чаю!

— Тогда я рыбу в воде оставлю! — Велинов привязал садок к лодке и опустил его в воду. Когда Хлысталов развел костер и подвесил над ним чайник с водой, Велинов вынул из джипа две небольшие ковровые дорожки и бросил у костра. — Присаживайся, Эдик!

«Когда же ты начнешь свой разговор?» — думал про себя Хлысталов, но Велинов все молчал.

— Ты какой пьешь? Я — «Липтон»… очень удобно! Использовал и выбросил.

— «Липтон» так «Липтон», лишь бы настоящий, да покрепче!

— Так что, тебе два пакетика?

— Два, — поднялся Хлысталов, увидев, что чайник закипел.

— Прихвати чем-нибудь!

Они разлили кипяток по кружкам. Хлысталов, прихлебывая чай и задумчиво глядя на прыгающие языки пламени, прочел вслух:

Еще одно дурное дело
Запрячет в память Петербург.
Там пуля в Пушкина летела,
Там Блоку насмерть сжало грудь.

— Чьи это? — спросил Велинов, осторожно дуя в кружку.

— Была такая поэтесса, Звягинцева, Верой, кажется, звали. Она в январе двадцать шестого года это написала…

— Тебе впору в литературоведы переходить, диссертацию писать! — хихикнул Велинов.

— Литературоведы в штатском — это ваша епархия… Ах, если бы вы дали мне серьезно поработать в ваших архивах! Если бы! Ведь это политическое убийство, Леша, политическое! — с болью вырвалось у Хлысталова.

— А может, политическое, но все-таки самоубийство, а?

Хлысталов удивленно поглядел на друга.

— Это что-то новенькое!

— Не самоубийство больного, спившегося в момент душевной депрессии поэта, как до сих пор трактуют, а самоубийство как протест против политики большевиков? Не перебивай! По-моему, логично! Партией был объявлен поход против кулачества как класса, и Есенин, как «крестьянский» поэт, покончил с собой в знак протеста!

Пока Велинов излагал свою новейшую версию, Хлысталов думал: «К чему ты все это говоришь, генерал? Вызвать меня на дискуссию хочешь? Выведать, что у меня? Какие козыри? Нет, Леша, друг ты мой, ничего ты от меня не узнаешь! А дискутировать… давай подискутируем. Логику мы тоже проходили».