Есенин

— Потом, Сережа! Потом! Сейчас не время и не место! Поговорим завтра утром, когда протрезвеешь! — строго сказала Галя и тут же пожалела, что вмешалась.

— А ты чего командуешь?! — взорвался Есенин. — Ты!.. Ты кто? «Я средь женщин тебя не первую!» Суу-ука! Товарищ Бениславская… в кожаной тужурке… Подстилка гэпэушная! — И, вырвавшись из рук Приблудного, на ходу соскочил с пролетки. — Пошли все нахер! Слышите?

Побежал по тротуару, но поскользнулся и упал, разбив рукой окно в подвальном помещении.

Извозчик остановил лошадь. Все выскочили и бросились к Есенину. Первой подбежала Бениславская:

— Сережа, любимый, ты что? Что с тобой? — Увидев, как из пораненной стеклом руки хлещет кровь, дико закричала: — Сережа! Боже мой! Помогите! Катя! Наседкин!

Есенин потерял сознание. Подоспевший Наседкин снял с себя белое кашне и туго перевязал руку Сергею.

— Иван, давай, взяли! Вместе!

Они подняли Есенина и осторожно понесли к пролетке.

— Куды вы его! Кровища-то какая… — запротестовал извозчик.

— Тихо, отец! Не бойся, я пальто подстелю! Да гони, родной, скорее в Шереметевскую! Гони! А то в шею накостыляю!

— Гони! Такую ораву! У меня, чай, не тройка! — не сдавался извозчик. — Двоих возьму, а остальные сами добирайтесь!

— Катя, Галя, вы поймайте извозчика и следом, — скомандовал Наседкин, помогая Приблудному укладывать Есенина на пальто. — Мы помчались, а то Сергей кровью изойдет!

Извозчик хлестнул лошадь кнутом:

— Но, милая! Вывози!

Лошадь, словно почуяв беду, с места взяла в галоп.

Бениславская обняла плачущую Катю:

— Пойдем. По пути, может, поймаем извозчика.

Но Катя вывернулась из объятий и побежала вперед. Галя догнала ее:

— Ты что, Катя?

— Ничего!

— Это ты насчет гэпэушницы?.. Сергей тебе что-то говорил? — остановила она Катю.

— Сергей врать не будет… сама слышала…

— Глупенькая, да я работаю секретарем-машинисткой в ВЧК. Но это ничего не значит… Я люблю Сергея.

— Только Сергея? А Лев Седов?

— Кто? А… Вот оно что… Это тоже Сергей сказал? Да, любила Льва Седова…

— Сына Троцкого!

— Да, сына Троцкого… Хотя Троцкий тут ни при чем. Катенька, все не так просто…

— Конечно! — возмутилась Катя. — Ты выполняешь задание! Тебя приставили к Сергею… Следить! Доносить! — Она снова бросилась бежать.

— Я?!! Следить?! Доносить?! — заплакала Галя. — Глупая, я люблю его больше жизни, — крикнула она вслед убегающей Кате.

Увидев приближающуюся коляску, она выбежала на дорогу и, раскинув руки, закричала:

— Стой! Стой! Ну пожалуйста!

Лошадь остановилась. Извозчик, встав на козлах, заорал:

— Ты что, мать твою разэдак! Жить надоело?!

— Миленький! Родной! Пожалуйста! Срочно надо в больницу! — умоляюще сложила Галя руки. — Поскорей! Я заплачу!

— Ладно, садись! В какую больницу-то?

— В Шереметевскую! Только вон ту девушку захватим, — указала она вслед бегущей Кате.

Извозчик хлестнул лошадь. Та коротко заржала и понесла.

Спустя некоторое время к кровавому пятну на заснеженном тротуаре подошел чекист.

Оглядев следы, он по-волчьи потянул носом воздух. Достал милицейский свисток и засвистел.

Глава 7 ШЕРЕМЕТЕВСКАЯ ГОРЯЧКА

Отдельная палата Шереметевской больницы. На кровати с забинтованной рукой лежит Есенин. Он без сознания. Около него сидит пожилая сиделка, время от времени смачивая полотенце в тазике с водой и прикладывая его ко лбу Есенину.

— Тихо, тихо, родимый! Успокойся, касатик!

— Пропустите меня! Что вы делаете? Вы с ума сошли! — мечется в горячечном бреду Есенин. Ему привиделся расстрел царской семьи. Но когда в подвале Ипатьевского дома собрались все Романовы и Юровский, председатель ЧК Екатеринбурга, зачитал им смертный приговор, ему почудилось, что вместо царя сидит сам Есенин, на руках у него его сын Юрий, рядом с ним Райх, Бениславская, Ганин, Наседкин, Приблудный, Орешин, Мейерхольд.

«Вы с ума сошли! Вы с ума сошли, неужели пришла пора? А казалось, еще вчера… дорогие мои! Дорогие! Хорошие!» — беззвучно кричит свои стихи Есенин, пытаясь руками защитить сына от града пуль.

И далее, как в калейдоскопе, одно видение страшней другого: проткнутая штыками, отчаянно сопротивляющаяся Зинаида Райх кричит:

«Вы не знаете, никто не знает! Мы остались сиротами!» — и падает в лужу крови.

Мейерхольд зажал руками лицо. Сквозь его пальцы сочится кровь.

«Я виноват… я не вынес пыток! Простите! Я всех оклеветал! Я боюсь боли! Ты ж обещала, Зиночка!» — упал он на колени перед мертвой женой.

Сошедший с ума Ганин, дико хохоча, дергает Есенина за раненую руку:

«Я говорил, нужен был террор… взорвать их всех! Я могу… назначить тебя, Есенин, министром просвещения! Я умею делать бомбы! Бомбы! Вот, Есенин, гляди! Вот! — швыряет он невидимые бомбы в чекистов. — Кх! Бум! Бум!»

Бениславская с простреленной головой подползла к Есенину и, обхватив его колени, прижалась к нему.

«Ни о чем не жалею! Здесь все самое дорогое!» — шепчут мертвые губы.

Один из палачей, очень похожий на Ленина, стряхивая кровь с рук, пытается доказать свою непричастность к изуверской казни.