Эсеры. Борис Савинков против Империи

Часто в чем-нибудь виновного ослушника раздевали до гола и привязывали к дереву, где скоро тучей начинала виться мошкара и насмерть заедала обезумевшего от пытки человека. Если казнимый снимался с дерева через час, то все равно его снимали уже помешанным.

В Алгачинской тюрьме политические заключенные принимали яд или разбивали себе голову об стену. Если заключенный приходил к доктору с просьбой полечить страшно загноившуюся от врезавшихся колючек от розог спину, то получал ответ: «не для того пороли».

После 1907 патриархального года настроение в сторону репрессий и удушения вольного духа на всей каторге стало сгущаться, приезжавшие из центра товарищи рассказывали о происходивших там ужасающих избиениях, расстрелах, порках. Царское правительство в России с 1907 по 1917 год целых десять лет занималось физическим истреблением пленных революционеров. Система полного удушения в централах и арестантских ротах была доведена до совершенства. Все было задергано и изнасиловано. Протесты не помогали, вызывая только жестокие усмирения. Самоубийства приветствовались, а при неудаче вызывали телесное наказание. При голодовках протеста заключенные просто умирали.

Попытки к побегу жестоко карались. Побег из Екатеринославской тюрьмы, когда тут же на тюремном дворе было застрелено и заколото двадцать девять заключенных товарищей, другие трагически-неудачные побеги из тюрем, обагренные кровью десятком убитых товарищей, только лишний раз заставляли содрогнуться всю страну ужасом бессильного безмолвного гнева и скорби».

Высоколобый мыслитель сам потерявший повешенного любимого старшего брата, хорошо знал убийственную жестокость самодержавия, и судьбы бывшей правящей российской династии была им давно решена. Его очень интересовал феномен эсеровского террора, так сильно повлиявшего на приближение и победу революции. Он взял материалы об отправке в Сибирь на каторгу семерых знаменитых женщин-террористок: дворянки Лидии Езерской, ранившей могилевского губернатора Н.Клингенберга, мещанки Фрумы Фрумкиной, пытавшейся перерезать горло жандармскому генералу в Киеве, крестьянки Анастасии Биценко, застрелившей бывшего военного министра и генерал-адъютанта В.Сахарова, работницы Марии Школьник, ранившей черниговского губернатора А.Хвостова, дворянки Александры Измайлович, ранившей минского губернатора А.Курлова, дворянки Марии Спиридоновой, застрелившей советника-карателя Г.Луженовского:

«Первые дни нашей дороги из Москвы в Сибирь нас встречали на станциях только маленькие группки – еще не знал, но очень быстро наш путь превратился в настоящее триумфальное шествие. Получалось, будто не осужденных везли под контролем на каторгу, а мы сами ехали по тысячеверстному пути с целью собрать ряд демонстраций и шествий и произвести таким образом смотр революционным силам, который дал блестящие результаты.

В Сызрани во время прохода нашего тюремного поезда стоял целый поезд солдат, едущих с Дальнего Востока домой. Они огромной кучей слушали нас, отвечая соответствующим гудением. Несколько раз старшие чины пытались их разогнать, но они стеной стояли перед нашими окнами. В их глазах самым популярным актом было, конечно, убийство Сахарова, поэтому Биценко они встретили долгим несмолкаемым «Ура».

То, что было в Кургане, прямо ошеломило нас своей грандиозностью. Из всех железнодорожных мастерских поспешно выбегали закопченные рабочие и с приветственными криками бежали к нашему вагону и огромной черной толпой, как один человек, кричали: «Да здравствует Спиридонова!»

Над огромной двухтысячной толпой громом падала песня «Отречемся от старого мира», развевались красные знамена, на которых можно было разобрать «В борьбе обретешь ты право свое». Начался грандиозный митинг. Говорила Спиридонова, как всегда удивительно легко, просто и сильно, выразительно музыкально. Говорили социал-демократы, взволнованно и страстно.

Протягивали к нашим зарешеченным окнам бесконечные коробки с конфетами, апельсины, печения, газеты, цветы без конца, деньги. Курганская демонстрация, очевидно, встревожила кого следует, и наш вагон перед большими станциями начали отцеплять от поезда и после его прохода быстро промахивать станцию. Первый такой опят был в Омске, но не удался.

Наш вагон остановили в восьми верстах от Омска. Когда наш вагон на всех парах прикатил в Омск, там стояла толпа рабочих тысяч в пять. У наших конвоиров потребовали всех нас выпустить на площадку вагона. Одна за другой выходили мы, отвечали на приветствия, говорили, называли себя, свое дело и принадлежность к партии эсеров. Всех нас вызвали на площадку и фотографировали: мы на лесенке вагоны, около нас только полковник, струсивший конвой и восторженная толпа.

Эта омская фотография была потом широко распространена по всей России. Наш вагон отцепили от поезда и еще десять верст везли руками. Мы давали тысячи автографов со своими фамилиями и террористическими актами каждой. Только через шесть часов мы остались одни в вагоне, сплошь завешенном и заставленном гирляндами и букетами цветов.