Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

– Перестаньте скандалить, вас слышно в переулке. Зачем клеймить меня как пособника буржуазии? Люба, крошка моя, ведь я все это делал для тебя, для нашего малыша. Люба, хочу видеть тебя счастливой, и вот нате вам! – Азеф совсем не желал ссориться, привлек жену к себе, обнял, миролюбиво заурчал: – Мой цыпленок, я так хорошо теперь зарабатываю, а эта квартирка нам обходится сущие пустяки. И потом, по московским меркам, это очень скромное жилище. Ведь наш домик – современник пророка Моисея, когда тот на Синай восходил. Вот я был у Аргуновых, так у них нисколько не хуже, а он – один из руководителей партии…

– Перестаньте заикаться об том! Плевала я на вашего Аргунова. Дело не в деньгах, а в принципе. Неужели вы, Евно, совсем не понимаете? Я не желаю буржуазной роскоши. Если у вас зашевелились лишние деньги, так сдайте их в партийную кассу. – И Люба зарыдала, повалилась лицом, утопла в теплых и остро пахнувших потом объятиях Азефа.

Азеф ожидал чего угодно, но только не этого. Он гладил ее густые рыжие волосы и думал: «Я люблю комфорт, удобства, уют. Люба по своей природе неряха. У нас теперь могут начаться безобразные скандалы, каких я нагляделся в свое время в отцовском доме. Как быть? А как тратить деньги? Если прежде я только на людях изображал из себя нищего, а дома пировал вовсю, то теперь и дома я обязан притворяться безденежным? Ох, беда! Что за жизнь? И что делать? Надо схитрить, пообещать, а там она привыкнет…»

Люба решительно произнесла:

– Все, я возвращаюсь к родителям!

Громадные глазищи Азефа наполнились печальной иронией.

– Люба, малышка моя нежная! Тебе здесь не нравится? Прекрасно, подберем что-нибудь другое, более демократичное. В Москве сдается много жилья, можно выбрать любое захолустье с видом на помойку. Я готов нюхать отбросы, лишь бы тебе, моя радость, было приятно.

Люба с недоумением посмотрела на мужа:

– Помойка? В каком смысле, Евно?

– В прямом. Живут же разные пьяницы, воры и бродяги где придется, ну и мы, люди с хорошим образованием, с утонченными манерами, умеющие устрицу отличить от эскарго – съедобной улитки, давай опустимся до уровня деклассированных элементов. Люба, ты меня любишь?

– Кстати да! Я влюбилась в тебя, Евно, за твою жажду социальных перемен! Я… – Люба страстно замахала в воздухе кулачками. Она еще что-то выкрикивала голосом, полным обличительного гнева, а Азеф смотрел на нее, наполнялся жаждой обладания и размышлял: «Моя жена – полная дура. В революцию идут расчетливые люди, это как работа, опасная, но увлекательная, азартная, хорошо оплачиваемая. Разумеется, порой идут и другие – откровенные психи вроде Желябова или Перовской. Люба, душа моя, как ты тупа, почему ты не понимаешь этого?»

Люба продолжала сквозь слезы выкрикивать:

– Я вас спрашиваю вопрос: если Карл Маркс говорил за эксплуатацию миллионов трудящихся…

Азеф мягко возражал:

– Малышка, тебе надо, чтобы наши животы были пустыми, как духовой инструмент? Пролетарии не придут нас накормить, а если придут, так для того, чтобы устроить еще один еврейский погром. Кстати, сам Карл Маркс жил в буржуазной роскоши, у него было два десятка слуг, три громадных дома…

– Ах, где святые идеалы? Евно, вы их попираете. Что вы скажете на это несчастье?

Азеф начал сердиться по-настоящему. Он прошипел:

– Ты, Люба, училась в Европе, но у тебя такое местечковое произношение, словно ты всю жизнь провела в Одессе или, хуже того, в Могилеве. Избавляйся от этого. А где твоя красота, которая когда-то меня так поразила?

Он сказал правду, а правда всегда ранит больно. Люба зашлась в рыданиях, ее всю трясло. Азеф не выносил женских слез. Он поцелуем заткнул рот Любы и после паузы с притворным смирением сказал:

– На Солянке, в Малом Ивановском переулке, я смотрел двухкомнатную квартирку в подвале. Там жил сапожник, и он недавно с перепою повесился. В квартирке стены мокрые, по ним ползают какие-то отвратительные насекомые, – показал пальцами, – брр, дневного света почти не видно, только в узкое окошко над тротуаром ноги в сапогах и туфлях – шмыг-шмыг, шмыг-шмыг! А вечером – представь картину! – какой-нибудь пьяница мочится в наше окно. Ну и что? Он ведь пролетарий, ведущий класс революции, ему дозволено. Замечательное жилье, потому что хуже не бывает! Тебе, малышка, там понравится. Давай завтра утром сходим на Солянку и снимем эту замечательную трущобу. Если у нас туберкулез легких начнется, ну и что? Зато заживем по-пролетарски, не стыдно будет посмотреть в глаза Житловского, Аргунова, Чепика и остальных товарищей-социалистов! Впрочем, нашему малышу нужен свежий воздух, на лето я хочу снять дачу. Ты, моя рыбка, не возражаешь?

Люба упрямо повторила:

– Завтра будем искать другого жилья.

Азеф облегченно вздохнул:

– Вот и отлично! Только за тридцать рублей, что я тут плачу, ничего удобного не найдем. – Он опять прильнул к ее губам и опрокинул Любу на диван. Она, как всегда, отдалась со страстностью влюбленной, исступленно, забывая всяческую стыдливость.

Перемирие состоялось.

* * *