Эшафот в хрустальном дворце: О русских романах В. Набокова

1. Начну с названия романа. Дар,как возвышенное определение творчества, подразумевает существование оппозиционной категории — Ремесло. Возможно, что набоковский выбор — ответ на сборник М. Цветаевой «Ремесло», который вышел в феврале 1923 года в берлинском издательстве «Геликон». В одном из своих писем к А. Бахраху, рецензенту сборника, Цветаева поясняла: «Теперь вспоминаю, смутно вспоминаю […] когда я решила книгу назвать „Ремесло“, у меня было какое-то неизреченное, даже недоощущенное чувство иронии, вызова» [244]. Но если у Цветаевой смысловое занижение носит очевидный характер вызова, провокации, то у Набокова завышение смысла не просто ответная провокация, но пародия на такого рода философский и эстетический вызов.

Однако истоки этой темы лежат гораздо дальше, у Пушкина, в трагедии «Моцарт и Сальери». В главе I романа Годунов-Чердынцев видит Кончеева, талантливого поэта, своего соперника в литературе:

«Глядя на сутулую, как будто даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь […] Федор Константинович сначала было приуныл».

(с. 75)

«Дар Изоры», дар возлюбленной Сальери, яд, которым он убивает Моцарта.

Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою.

(т. VI, с. 163)

Теперь — пора! Заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.

(т. VI, с. 164)

В набоковском воспроизведении темы не происходит трагедии: Годунов-Чердынцев не становится Сальери, потому что ощущает в себе дар, равный кончеевскому, что делается условием «союза», «довольно божественной связи» (с. 383) между двумя поэтами. Немаловажно и то, что провозглашается этот «союз» в вымышленном диалоге. Ср. у Пушкина:

Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.

(т. VI, с. 157)

У Пушкина существуют обе категории: дар и ремесло.

                                   …Ремесло
Поставил я подножием искусству, —

(Т. VI, с. 157)

говорит о себе Сальери. Ремесло соотносится с логикой, понятностью, нормой:

Музыку я разъял как труп. Проверил
Я алгеброй гармонию… —

(Т. VI, с. 158)

дар — с непредсказуемостью, тайной, с нарушением нормы, с безумием:

Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан,
А озаряет голову безумца.

(Т. III, с. 167)

В романе Набокова условие признания дара современниками подвергается абсурдированию, «…но в конце концов он никогда не сомневался, что так будет, что мир, в лице нескольких сот любителей литературы, покинувших Петербург, Москву, Киев, немедленно оценит его дар» (с. 15), — думает Годунов-Чердынцев, узнав о рецензии на свой сборник стихов. Однако рецензия оказывается фикцией.

Поэт сам признает свой дар в стихах, обращенных с благодарностью к родине. Его слова служат отсылкой к шестой главе «Евгения Онегина» А. Долинина [245]. Годунов-Чердынцев сочиняет стихи: «Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие…» (с. 36). Тут снова пародийно пропевается пушкинский мотив: дар «озаряет голову безумца» (с. 28).

«Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке — а жаль. Счастливый? Бессонный? (Ср.: Сальери мечтает о „творческой ночи“ [246]. — Н. Б.) За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?» (с. 36).

Знаменательно, что в окончательном варианте этого стихотворения слово «дар» исчезает:

Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль

безумие бормочет,твоя ли музыка растет…

(с. 66) —

но оставляет следы: «безумие» и «музыка», которые в отражении пушкинского текста меняются местами.