Еще одна из дома Романовых

Когда Элла узнала, что этот ужасный Вилли (мало того, что мужлан, так еще и самоуверенный мужлан, просто помешанный на самых грязных отношениях мужчины и женщины, не знающий толку в возвышенном, не чувствующий к нему никакой тяги!) больше не намерен просить ее руки и все свои авансы теперь делает Августе Виктории Аустенбургской, она почувствовала истинное облегчение. Отец был на нее обижен и старался не появляться при королевском дворе, Элла тоже отделывалась, как могла, от визитов туда: ездила лишь в тех случаях, когда совсем уж невежливо было отказаться от приглашения (она так часто сказывалась больной, что при дворе всерьез начали обсуждать ее скорую кончину!), и была истинно счастлива, что ей удалось избежать присутствия в театре, когда Вилли – а ведь он был тогда еще принцем! – вполне показал свою деспотическую натуру и жестокость.

Это была какая-то совершенно комическая история!

…Вилли собирался присутствовать на премьере в Берлинской опере и сообщил, что желал бы видеть дам в туалетах декольте. Но распорядители почему-то не довели это до сведения ни дирекции театра, которая могла бы указать сие условие в афише, ни тех, кто уже заказал билеты. Оттого и вышло, что слишком многие дамы прибыли в закрытых платьях: стояли очень холодные дни, а здание оперы славилось своими сквозняками. Вилли был в ярости от такого небрежения к своему желанию и приказал, чтобы все дамы в закрытых платьях немедленно вернулись домой. Некоторые и впрямь срочно поехали переодеваться. Однако некоторые дамы не пожелали покидать театр и кинулись за помощью к капельдинерам, прося дать им ножницы. Кто-то из театральной прислуги догадался спросить за это деньги, так что за вечер многие капельдинеры весьма улучшили свое финансовое положение, столь высок оказался спрос на ножницы! Дамы – или сами, или с помощью мужей и кавалеров, или призвав своих горничных, до той минуты смирно сидевших в гардеробной, охраняя меха своих хозяек, – безжалостно вырезали в платьях декольте. История мигом попала в газеты, да не только в берлинские, но и в заграничные, ну а газетчики ведь склонны к преувеличениям! От Парижа до Лондона и Санкт-Петербурга разлетелась весть, что все коридоры Берлинской оперы были усеяны обрезками дамских туалетов.

Элла редко смеялась от души: она вообще не видела в жизни ничего веселого, одно только печальное, но тут она покатывалась со смеху и в очередной раз радовалась тому, что впредь избавлена от домогательств Вилли. Ее красота останется невинной и девственной!

Элла прекрасно понимала, насколько она очаровательна. Ее сестры все хороши собой, но она – она не просто хороша или красива, она прелестна! В ней странным образом смешались женственность – и что-то юношеское. Иногда она сама себе напоминала переодетого мальчика. Не зря же Себастьян и Виола из «Двенадцатой ночи» были ее любимыми персонажами. Конечно, ей и в голову никогда не пришло бы нарядиться в мужской костюм, это оскорбление для истинной женственности! Но дело было не только в этом… Никто и никогда не узнает, что ее ноги выглядят в мужских штанах колесом! Ну, конечно, не совсем уж колесом, но некая кривизна заметна. Элла, которая была буквально помешана на собственном совершенстве, не могла допустить, чтобы кто-то узнал о самых незначительных ее недостатках. Она мылась только сама (чтобы как следует тереть спину, для Эллы была изготовлена особая щетка на длинной изогнутой ручке), отчасти потому, что не желала, чтобы горничные видели ее ноги. Она не любила верховой езды и даже быстрой ходьбы – из-за того, что страшно боялась упасть, ушибить или даже сломать ногу… ведь тогда придется показать ее врачу!

Страсть к самолюбованию граничила у нее с нарциссизмом, но именно граничила, ведь Элла понимала, что недостатки у нее все же есть. И один из них – самый, с ее точки зрения, ужасный! – появился, когда умерла мать…

Эти дни Элла вспоминала с ужасом, да они и в самом деле были ужасны.

Ей тогда едва исполнилось четырнадцать.

Старшая сестра, Виктория, названная так в честь дорогой и любимой бабушки, королевы английской, внезапно занемогла. Ее знобило, побаливало горло… Но Виктория очень любила демонстрировать свою волю и силу характера. Вместо того, чтобы лечь в постель и попросить позвать к ней врача, она собрала вокруг себя малышей и стала читать им любимую ими книжку – «Alice’s Adventures in Wonderland».

Но девочке становилось все хуже. Герцогиня Алиса велела позвать доктора, который с тревогой сообщил, что у Виктории, оказывается, дифтерит.

А вокруг нее сидели младшие!

Их тут же развели по комнатам и объявили строгий карантин… Увы, с трагическим опозданием.

Впрочем, для самой Виктории все сошло благополучно. Она через пять дней выздоровела. Но заболели и Аликс, и Мэй, и Ирена, и Эрни, и сам герцог Людвиг.

Одной Эллы не коснулась болезнь. На всякий случай ее отправили из Дармштадта к герцогу Мекленбург-Шверинскому, который некогда был женат на сестре Людвига, Анне, ныне покойной.

– Не отсылайте меня, я хочу помочь! – твердила Элла, однако, как только мать сказала ей, что болезнь может быть смертельной, уехала без дальнейших споров.

Герцогиня Алиса теперь могла не бояться хотя бы за Эллу, она ведь и так была вне себя от страха! Дети болели очень тяжело, и она металась из комнаты в комнату, пытаясь отогнать от них смерть, которая – она это чувствовала! – стояла так близко.

Потом этой костлявой старухе надоело стоять без дела, и она забрала свою первую жертву. Это была бедняжка Мари – самая младшая девочка, которую все звали на английский лад Мэй.

Когда бедную малышку, уснувшую навеки, накрыли белым покрывалом, Алиса утерла слезы и зашла проведать Эрни. Ему уже стало лучше, он был полон жажды деятельности и очень хотел передать что-нибудь маленькой сестричке, которую очень любил.

– Мамочка, ну отдайте ей вот этих солдатиков, они ей так нравятся! – твердил он, чуть не плача, потому что мать никак не соглашалась. – Почему вы не хотите порадовать нашу милую Мэй?

Тут Алиса не выдержала и сказала, что нашу милую Мэй уже ничто не может порадовать – ничто из земных суетных мелочей!

Эрни в ужасе приподнялся в постели и прильнул к матери, плача и целуя ее, пытаясь утешить в страшном горе. Они долго плакали вместе, решив никому больше не говорить о смерти Мэй, пока все дети не выздоровеют. На другой день после этой трогательной сцены Алиса не смогла подняться с постели и отправиться к детям и мужу. Они поправлялись, а она чувствовала себя все хуже и хуже. Ее бред был легок, она улыбалась и повторяла: «Мэй, милый папа…» Вскоре Алиса соединилась с отцом, умершим семнадцать лет назад, и с младшей дочерью, покинувшей земные пределы так недавно…

На другой день герцог Мекленбург-Шверинский, у которого жила Элла, призвал ее к себе и с глубокой печалью сообщил ей о смерти матери и сестры (об этом девочке пока ничего не говорили).

Элла выслушала, опустила голову и, не проронив ни слезинки, отправилась к себе в комнату собираться: она должна была как можно скорее вернуться домой, чтобы успеть на похороны матери.

Факельщики-мортусы сопровождали колесницу, запряженную шестеркой черных лошадей с траурными плюмажами. На колеснице стоял гроб, покрытый, согласно последней воле покойной герцогини, флагом Британии. Потом в усыпальнице установили надгробие: Алиса прижимает к себе мертвую Мэй.

Дети, едва оправившиеся от болезни, были оставлены дома. Алису провожали только великий герцог Людвиг – он с трудом держался на ногах – и Элла. Отец не мог сдержать слез, дочь же по-прежнему не уронила ни одной.

– Как ты можешь быть такой бесчувственной, неужели тебе не больно? – спросил рыдающий Эрни, когда Элла зашла его проведать.

Элла молча ушла в свою комнату, зажгла свечу и поднесла к ней ладонь. Она и в самом деле ничего не чувствовала, и за это ей было стыдно. И потому девочка хотела наказать себя (а заодно и проверить!), но, лишь только пламя лизнуло кожу, со стоном отдернула руку. Наконец-то она смогла заплакать, но это были слезы боли физической, а не душевной. Впрочем, и душевная тоже присутствовала: Элле было стыдно за себя. Она считает себя совершенством, а не может как следует оплакать свое сиротство…

Той ночью приснился Элле страшный сон. Снилось, будто мать и сестра Мэй явились и молча глядят ей в глаза, держа над нею по свечке – из числа тех, которые были зажжены по краям их гробов. Мать держит свою прямо, а свечка Мэй дрожит в маленькой ручке, и раскаленный воск иногда капает на грудь и живот Эллы. Это ужасно больно, но Элла боится даже застонать. Она насчитала семь раскаленных капель, упавших на ее тело и, чудилось, достигших самого сердца, когда мать и сестра вдруг переглянулись, кивнули друг другу согласно – и, не взглянув больше на Эллу, ушли.