Еще одна сказка барда Бидля

Мы укладываемся спать и отчего-то молчим, и я вновь ощущаю некую неловкость, разрастающуюся между нами. Отчуждение. Я чувствую это как невозможность повернуться к нему сейчас лицом, зарыться в его футболку, вдыхать его запах. И он не обнимает меня, как обычно, просто спрашивает, все ли со мной в порядке (да, конечно), не устал ли я (а я немного устал, потому что мои первые выходы на улицу вносят в мою жизнь такую радостную суматоху, что я долго потом еще не могу отдышаться). И все, «спи», говорит он и замолкает. Я лежу, затаив дыхание, еще не совсем стемнело, и я просто наблюдаю, как за нашими окнами окончательно меркнет этот июньский день. Что это? Как мне понять и преодолеть то невысказанное, что день ото дня все больше встает между нами, загораживая свет, отделяя нас друг от друга? О чем он думает? О том, что сказал мне два дня назад? О том, что я еще совсем мальчишка, а ему тридцать восемь, о том, что он не имеет на меня никакого права, хотя готов эти права предъявить, о том, что ему страшно даже подумать о том, чтобы вновь стать причиной моей боли? Но, если я захотел остаться с ним, зная о его желаниях, зная, что он хочет меня, несмотря на то, что ему тридцать восемь, а мне семнадцать, что он директор Хога, где мне еще год учиться, о том, что его чуждая нашему миру магия просто может подчинить меня себе… Это же чего-нибудь стоит? Как мне быть? Я хочу быть с ним рядом, касаться его, чувствовать, как его руки обнимают меня, когда я засыпаю. Хочу, чтоб он вновь целовал меня, как тогда, когда он еще не отличал сон от яви, когда мог бы просто взять меня, поддавшись неконтролируемому желанию. Но я понимаю, что не могу сделать и шагу ему навстречу. И даже не столько потому, что боюсь того, что тогда уже произойдет неизбежно, скорее, я просто не представляю себе, как мне сделать первый шаг. Я знаю, я уверен, что буду терпеть все, чего бы ему ни захотелось, но вот надо ли ему, чтоб я просто терпел? Ему этого совсем не надо, он будет еще долго винить себя в том, что произошло в Греймор-хилл, и даст этому встать между нами и разделить окончательно.

Я не могу спать, когда он не обнимает меня. Когда я касаюсь его, мне кажется, между нашими телами не существует границ, что он - это я, что его длинные тонкие пальцы - продолжение моих, еще не совсем взрослых, но далеко не таких изящных, как у него. Мерлин, а что чувствует он? Что он насильник и изверг? Как мне быть? Я не могу спать, осторожно, чтобы не помешать ему, поджимаю колени к животу, сворачиваюсь калачиком. Поза эмбриона. Опять ребенок, ищущий, и не находящий защиты, тепла, близости? Я тянусь к нему, потому что он взрослый и может дать мне все то, чего я хочу, но так и не могу получить? Нет, просто потому, что он это он… Потому что я не могу жить, когда он рядом и не касается меня. Не могу спать, дышать без него. Я же сказал ему все это, но как это понимает он? Думает, что воспользуется моей беззащитностью и поисками тепла? Наверное, я не знаю. Я судорожно вздыхаю, я не могу даже закрыть глаза, какое уж тут заснуть.

В спальне странная, напряженная тишина, дрожащая, как струна, зыбкая. Он тоже не спит?

- Гарри, - он почти шепчет, голос хриплый, какой бывает у него, когда он много курит или очень нервничает, - Гарри, ты не спишь?

Мы, наверное, лежим так уже давно, каждый на своей половине кровати, и делаем вид, что спим, уже точно больше часа.

- Нет, - тихо отвечаю я.

Он вздыхает.

- Тогда иди ко мне. - В его голосе грусть, невеселая усмешка и желание, которому он, похоже, собирается сдаться. - Не бойся.

Я осторожно пододвигаюсь к нему, мне и очень этого хочется, ну и жутковато, конечно, немного. Если он говорит, чтоб я не боялся, я, пожалуй, попробую. Я же хочу быть с ним? Я же не невинное дитя, в конце-концов. Он кладет руку мне на грудь, так, как мне хотелось все это время, пока я лежал тут рядом с ним и думал о том, как мне быть дальше. Я не должен сейчас оттолкнуть его, чего бы ему ни захотелось. Я решаю, что заплачу любую цену за возможность быть с ним. Мне ли опасаться за свою невинность? Я ж ее, блин, оплакал еще тогда, перед самым первым ритуалом, по крайней мере, так я сказал ему тогда. Не буду бояться, не буду, уговариваю я себя, и все же замираю, когда его рука оказывается у меня под футболкой, прикасается к моей коже.

- Не бойся, - опять говорит он, - я тебя просто поглажу. Можно?

Ну, да, так и вертится у меня на языке, насиловать меня было можно, а вот погладить нельзя? Но я сдерживаюсь, потому что сейчас одно неверное слово - и все рассыплется, и я могу катиться спать в гостевую спальню, а завтра в только что отремонтированную гостиную Гриффиндора, где умру от одиночества и того, что не смогу сомкнуть глаз без него. Я знаю, что это не просто так, я не преувеличиваю, я действительно умру. И поэтому я говорю ему:

- Тебе все можно.